— В этот страшный час, который переживает родина, я считаю своим верноподданнейшим долгом, как председатель Государственной думы, доложить вам во всей полноте об угрожающей Российскому государству опасности. Прошу вас, государь, повелите мне говорить.

Государь, смотревший на меня с нескрываемой неприязнью, подавил свое раздражение и сухо кивнул:

— Прошу вас, Михаил Владимирович.

Я открыл папку. Государь удивленно вскинул брови, но ничего не сказал, только чуть-чуть подвинулся к окну, из которого открывался вид на заснеженный парк, где гуляли сейчас императрица и Вырубова. Я понял, что он будет слушать меня невнимательно, и решил форсировать голос.

— «Я считаю положение в государстве более опасным и критическим, чем когда-либо»,— произнес я очень громко первую фразу своего доклада.

Государь не шевельнулся, он весь был в парке.

— «Настроение во всей стране такое,— продолжал я,— что можно ожидать самых серьезных потрясений. Вся Россия в один голос требует перемены правительства или хотя бы замены ряда его членов на людей, облеченных доверием народа. Премьер-министр Голицын и министр внутренних дел Протопопов должны уйти немедленно!»

Это государь услышал. Он повернул лицо ко мне.

— Почему?

— Первый, как ничтожный, далекий от политики больной человек, а второй — как гнусный лицемер, компрометирующий ваше величество. Его честь тянется, как подвязка...

Государь жестом остановил меня.

— Не понимаю, Михаил Владимирович, отчего такая неприязнь? Вы такой большой, широкий, добрый русский человек — и вдруг... предвзятость? Князь Голицын. Абсолютно преданный человек. Мне пришлось наблюдать его, когда он был помощником Александры Федоровны по благотворительным комитетам...

— Но Россия не благотворительный комитет,— не сдержался я.

Государь решил не заметить моей явной бестактности.

— Протопопов? Позвольте, но он же был вашим заместителем в Государственной думе, и вы никогда не ставили вопрос о его переизбрании. Но стоило мне назначить Протопопова министром и уже — «честь тянется, как подвязка»?

— Государь, дело в той политике, которую проводят эти люди,— быстро сказал я,— они доведут Россию до исступления.— И я снова начал читать доклад: — «К нашему позору в дни войны у нас во всем разруха. Правительства, которому верят,— нет, системы — нет.

Куда не посмотришь — злоупотребления и непорядки. Все это вызывает сперва растерянность, а потом равнодушие сверху донизу».

Царь снова меня не слушал, смотрел в окно.

Голос мой от волнения начал дрожать, я знал, что причиню ему сейчас нестерпимую боль, но долг мой, как избранника народа, повелевал мне не останавливаться ни перед чем.

— «Точно умышленно все делается во вред России и на пользу ее врагам,— продолжал я.— Поневоле порождаются чудовищные слухи об измене и шпионстве. Вокруг вас, государь, не осталось ни одного надежного и честного человека, все лучшие удалены или ушли, а остались только те, которые пользуются дурной славой. Ни для кого не секрет, что императрица помимо вас отдает распоряжения по управлению государством, министры ездят к ней с докладами, и по ее желанию неугодные быстро летят со своих постов и заменяются людьми совершенно неподготовленными. В стране растет негодование на императрицу и ненависть к ней. Ее считают сторонницей Германии. Об этом говорят даже среди простого народа».

— Факты! — царь повернул ко мне свое побледневшее лицо.— Дайте факты!

— Фактов нет, но все направление политики, которой руководит ее величество, ведет к тому, что у народа складывается такое убеждение.

— Но фактов нет,— развел руками государь.

В создавшемся положении у меня выход был только один: читать доклад, что я и сделал.

— «Для спасения вашей семьи, ваше величество,— продолжал я,— вам необходимо найти способ отстранить императрицу от влияния на политику. Сердца русских терзаются от тяжких предчувствий. Не заставляйте, ваше величество, чтобы народ выбирал между вами и благом родины. До сих пор понятия государь и родина были неразрывны, теперь их начинают разделять».

Очевидно, государя ошеломил мой напор, у него нервно задрожали губы и какая-то тень легла на лицо.

— Михаил Владимирович, вы говорите это с такой убежденностью. Неужели,— он сжал обеими руками голову,— я 22 года старался, чтобы все было лучше, и 22 года ошибался?

Волна жалости захлестнула меня, но я твердо ска* зал:

— Да, ваше величество, вы стоите на неправильном пути, но еще не поздно...

Государь глубоко задумался, отошел к окну. Минута была нелегкая, я чувствовал, что вот-вот разрыдаюсь.

— Я утомил вас, ваше величество?

— Да, я не выспался сегодня, ходил на глухарей... Хорошо в лесу было... Почему это так, Михаил Владимирович? Был я в лесу сегодня, тихо там и все забывается... Все эти дрязги, суета людская... Так хорошо было на душе. Там ближе к природе, ближе к богу...

Я вовремя почувствовал опасность перехода моего доклада в ничего не значащий сентиментальный разговор, и, хотя мое сердце разрывалось от жалости к монарху, я снова вернулся к докладу.

— «Ваше величество, безрукость нашего правительства привела к катастрофе всего продовольственного дела,— прочел я.— И когда Государственная дума пытается сказать об этом со своей трибуны, правительство затыкает нам рот, запрещая печатать речи депутатов. Нельзя заставлять Думу действовать по указке нынешнего правительства. Это подорвет доверие к Думе, и тогда страна сама может стать на защиту своих прав».

Когда я поднял глаза, я увидел, что государь взбешен.

— Что касается настроений Думы,— резко начал он,— то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как вы, Михаил Владимирович, она будет распущена. Ни о какой ответственности правительства перед Думой речь идти не может. Правительство отвечало и будет отвечать только передо мной. До свидания, Михаил Владимирович, меня ждет великий князь Михаил Александрович пить чай.

Государь слегка наклонил голову и направился к дверям. Слезы застилали мне глаза. Я понял, что вижу государя в последний раз. И это подтолкнуло меня.

— В таком случае, ваше величество,— сказал я,— считаю своим долгом высказать вам свое личное предчувствие.

Услышав слово «предчувствие», царь живо обернулся.

— Какое?

— Этот доклад мой у вас — последний. Вы со мной не согласны, и все останется по-старому. Будет революция и такая анархия, которую никто не удержит.

— Не пугайте, Михаил Владимирович! Авось проживем.

За государем мягко закрылись двери. Я тяжело вздохнул, положил папку с докладом на стол и вышел в приемную. На душе у меня было пасмурно. Ко мне подошел барон Фредерикс.

— Как настроение его величества? — спросил он.

Я не успел ответить. В дверях появился офицер-гвардеец и объявил, что прибыл министр внутренних дел Протопопов. Во мне все возмутилось. Громко, чтобы слышали все присутствующие, я обратился к Фредериксу:

— Барон, не откажите предупредить министра, чтобы он ко мне не подходил. Я ему руки не подам!

Фредерикс был шокирован моей просьбой, но он ничего не сказал и направился к вошедшему в залу Протопопову. Я отошел к окну и наблюдал за всей сценой издали. Протопопов с противной лисьей улыбкой и отвратительной привычкой вечно потирать маленькие ручки, широко улыбаясь, выслушал Фредерикса и неожиданно направился ко мне.

— Здравствуйте, Михаил Владимирович,— еще издали заурчал он,— разрешите пожать вашу руку.

Все, кто был в этот момент в зале, замерли. Я демонстративно заложил руку за спину.

— Нигде и никогда!

Протопопов ничуть не смутился, казалось, он ждал этого оскорбления, и дружески взял меня под руку.

— Родной мой, ну зачем же так, ведь мы можем столковаться. Вы были у государя?

— Я сказал ему всю правду!

— Зачем? — искренне удивился Протопопов.

В эту минуту это ничтожество, кичившееся своими европейскими манерами, но никогда не умевшее скрыть своей провинциальной сущности, стало мне окончательно противно.