- Откуда у вас это?
- Ну, вы же прекрасно знаете, откуда - вырезал из "Чукокколы" Осю и увеличил, - ответил Израиль Абрамович.
Значит, портрет - Мандельштама! Но как похож на "Скворушку" моего. Эх, знай я раньше... дети мои походили б на Осю. Но как там у него: "На дикую, чужую мне подменили кровь"? Вот и у меня так было с Витей - наркотическая зависимость. Нет, спасибо, больше не хочу.
Но через день встретила случайно его в городе - возле магазина "Цветы", сразу первая мысль: "Не то платье. И туфли не те...". До сих пор отказываюсь сниматься на TV: вдруг он увидит, как я выгляжу. Ужасно, ужасно. Истоптанная, надруганная фраза, но так: "Ужасно, ужасно". Словно для него хотела бы выглядеть всегда наоборот.
Недавно позвонила подруга: сын "Скворушки" стал писателем - издал книжку. Даша моя, любящая "Филамур", сразу:
- У тебя, мама, сын физик, а у него - сын писатель. Словно поменялись.
Весь пятый курс у меня депрессия (не могу жить после разрыва с Витей). К тому же мне не дали общежитие, возможно, комендант, укравший икону, не хотел меня видеть (а он - еще и шофер ректора, всемогущ). Я ночую то в Словарном кабинете на столе, то в редакции "Пермского университета" - на кипах старых газет. Моюсь у Шуры, пальто шью у Кати Соколовской.
Катю КОЛЛЕКТИВ звал: Катра. И вот она пускает меня на три дня, ангел мой! И я строчу, приметываю, глажу, снова строчу. Главная выгода от нового пальто та, что старым я могу укрываться, когда ночую в Словарном кабинете. Бедуинский образ жизни. Но молодость тем и хороша, что веришь: все в конце концов обойдется. Я бешено пишу доклады и езжу на конференции: то в Горький, то в Новосибирск. Снова три или даже четыре раза в Акчим. Потому что там всюду есть ночлег: простыни, подушка и одеяло! Научилась ценить простые радости.
Я еще пишу диплом, а уже говорю Вере: "Через два года защищаю кандидатскую, а еще через три - докторскую!".
- Горланя, зачем тебе докторская?
- Не хочу, чтоб энергия зря пропадала...
Ночлег есть и в Москве - мы на преддипломной практике. Живем в общежитии в Сокольниках. Истерики каждый день - четверть КОЛЛЕКТИВА влюблена в Юзефовича, а он - в кого-то на стороне. (В 1999 году мы с ним встретились в Москве после пятнадцати лет разлуки. Зашли посидеть в ЦДЛ. Леня все повторял: "Нинка, я тебя сразу узнал!" - "Слушай, я тоже... а что тут такого?"
- Да вот приезжала Люська - я ее не узнал (имя изменено).
- Ты серьезно?
- Но это еще не самое страшное...
- О!
- Самое страшное, что она меня не узнала.
- Не может быть - она так тебя любила! Все пять лет в университете.
У нее в столице сын, внуки, она приезжала к ним, а с Юзефовичем - попутно повидалась.
Здесь уместно привести историю из 2001 года. В апреле я была в Москве, а наша дочь Соня в те дни родила сына. В Перми. Мой муж один пришел в роддом. Соня как раз вышла в вестибюль.
- Вы можете позвать Соню из пятой палаты?
- Папа, это я!
Наш друг-чаадаевед Наби так прокомментировал странное происшествие: "Он не узнал ее такой, какой ее создал Бог".
Соня родила, стала матерью - такой, какой ее создал Бог.
А Люся, может, в роли бабушки... такая, какой ее создал Бог. Вот Юзефович ее и не узнал. Сам он стал известным писателем - таким, каким его создал Бог, и она не узнала его.
Мне, кстати, все хотелось спросить, помнит ли Леня, как я на него однажды надела лавровый венок... Я и тогда верила в Юзефовича.)
Но вот и выпускной вечер. А в конце его, на фоне плакатов "Не забуду глокую куздру!" и "Не забуду Мишу Бахтина!", при Сахарном (!) мне Р.В. говорит:
- Нина, если вы верите моему педагогическому чутью, не ходите к Сахарному! Все равно ведь вы станете писательницей.
Я онемела. Ни слова в ответ. В душе кипит протест. Не ходить на кафедру? Как же это так! Мне, девочке из поселочка, предложили такую престижную работу, а я что - кочевряжиться буду? Сахарный лишь на плакаты рукой указал: мол, выбирайте, с кем вы - с лингвистикой или с литературой. С глокой куздрой или?..
Я потом отвела его в сторону и прошептала: "Леонид Владимирович! Вы же знаете - я, конечно, доверяю ее педагогическому чутью, но... ее заносит иногда. Я вся уже на кафедре".
Важная деталь: распределение тогда в основном было какое - в деревню, в глушь. То есть я должна вернуться на круги своя, а мне повезло - в Перми оставили. Это явно подарок судьбы.
Тем не менее уже через небольшой промежуток времени после этого разговора с Р.В. мы с Катей Соколовской пишем не только диссертации, но и роман (в соавторстве). Эксцентрический. "Коридор". Кумир-то известно кто - Булгаков. Первую фразу я даже помню: "Горело похоронное бюро". Оно в самом деле сгорело в тот день, когда умер ректор. Мы носились по городу как угорелые. Наконец из купленных в ЦУМе свадебных букетиков сплели венок от факультета, замаскировав излишнюю бело-розовость траурными лентами. В романе гроб заказали на фабрике деревянной игрушки, а в жизни как было, я уже забыла...
На самом деле ректора все жалели, потому что любили. Да и мне ведь он подписал распределение на кафедру!
В "Коридоре" мы похороны просто сделали завязкой... Главная тема политическая: борьба за свободу против сталинистов, которые травили Р.В. Ими руководил не ректор, а обком!!! Несладко пришлось почти всей кафедре русской литературы. Мне недавно напомнила о тех социотрясениях Рита Соломоновна Спивак.
- Не могу забыть, как Королев у меня защищал диплом по Андрею Белому! Тогда это было очень опасно. Вот Толя закончил говорить, спускается в зал, повисла мертвая тишина, и я - не выдержав напряжения-волнения - встала со своего места и иду ему навстречу - жму руку... мы чувствовали себя в окружении.
Да и мы с Катей, когда писали "Коридор", все время чувствовали себя в окружении, поэтому якобы нечаянно забывали на виду страницы рукописи о революционной Мотовилихе. "Над Камой вставал багровый восход. Рабочие спешили на маевку..."
В дневнике сохранился диалог о романе "Коридор":
- Будем писать его до тех пор, пока на свободе!
- А потом будете выстукивать? - смеется Сахарный.
Главный герой в "Коридоре" - Шурик (Баранов). Амбивалентный. Он предпочитает игру на повышение. Нельзя переводить разговор с ним на бытовые темы, сразу услышишь: "Не убожествляй!". Но когда Шурик напивается...
Так было не только в романе, но и в жизни. Мы с ним любили одно обращение: "ДРУГ МОЙ" ("Друг мой, скажи"), но после стакана вина Баранов начинал всех называть ГНУСНЫМИ и меня тоже.
Я полагала, что "Коридор" сохранился в моих архивах, но пока никак не могу его найти, увы.
Герчикова как звали, не помню. И мне даже стыдно, что забыла это имя, ведь он единственный из мужчин говорил что-то в таком духе: мол, при виде моего лица ему хочется взлететь и парить, потому что я похожа на актрису Лаврову из фильма "Девять дней одного года". На самом деле куда мне до нее, но комплименты иногда тоже нужны... В Новосибирске вдруг разогнали клуб интеллектуалов "Под интегралом", и семья Герчиковых оказалась в Перми. Я брала у них американские издания Гумилева, Мандельштама, перепечатывала, переплетала в золотые ткани. И раздаривала. Лина Кертман из Москвы привозила (от друзей) переписанные ею главы из книги Чуковской об Ахматовой. Я, бывая в столице, слушала пересказ Тани романа Солженицына "В круге первом"... Помню, как Александр Абрамович Грузберг перепечатал для меня какой-то запрещенный текст Стругацких. Сколько дружб родилось на этой почве! Несвобода прижимала нас друг к другу, заставляла объединяться в поисках дефицитных книг. Я посылала Танечке сборник Тарковского, она мне - альбомы из магазина "Дружба". Мой друг Химик (прозвище) хвастался, что напился раз в жизни, и сразу его хулиганы раздели до нитки, но том Хэма под мышкой остался при нем - так он крепко прижимал его к себе.
Книжных продавщиц мы задаривали цветами и шоколадом. Зато приходишь, а тебе сразу шепчут:
