На Синькин нос мы попали поздно вечером. На рейде блестел огнями паровой бот из Нарьян-Мара. Утром он собирался отплывать.
Стоит Синькин нос на самом морском берегу, у края Хайпудырской губы. Три домика, да баня, да склады - вот и весь поселок.
Остановились мы у моего знакомого Степана Кожевина, он заведовал промыслово-охотничьей станцией. Недавно у него погибла дочь Шура. Работала она радисткой на боте "Выучейский". Когда бот вышел в море, настигла его фашистская подводная лодка. Встала рядом с ботом, в упор расстреляла пассажиров, а бот потопила. Бот уже ко дну шел, а Шура все еще сигналы дает. Так и в воду ушла Шура, а поста своего не бросила.
Кроме Степана, жили здесь две ненецкие семьи, двое русских охотников мезенцев с семьями, пекариха Дарья, магазинщица Нина и радистка Маша, семнадцатилетняя девочка. Маша только что окончила курсы, а рация у ней была старенькая, и связь часто терялась: то Маша не слышит Нарьян-Мара, то Нарьян-Мар не слышит Машу.
Ну да в тундре и без радио вести быстро летят. На Синькином носу еще месяц назад слышали, что к ним идет экспедиция, нефть ищет. Не успели мы со Спиридоном с оленей сойти, сбежались люди, спрашивают:
- Нашли нефть?
Спиридон оглядел всех, бороду огладил и, как самый главный геолог, говорит:
- Коренные породы нашли. Керосином так и разит.
- Где?
Рассказал Спиридон, а потом вынул из карманов два камня, постучал ими друг о друга и дает всем нюхать. Заохали люди, заахали, головами закивали. А Спиридон на них накинулся:
- Вы, - говорит, - небось керосин-то морем возите, а он у вас под боком. Худые вы хозяева!
Пусть цветет и радуется родная советская земля, пусть крепнет и растет наше народное хозяйство! И хочется мне думать, что и наши труды не пропадут напрасно, не зря и я в тундре доброму делу помогала.
Повел нас Степан к себе в дом, угощает рыбой, куропатками. А о чем ни заговорит, все к нефти клонит. И все про коренные породы выспрашивает: какие они да в каком месте мы их нашли? А Спиридон, будто бы всю жизнь геологом был, отвечает толково, с умом.
Выслушал его Степан, как ребятишки учителей слушают, да тут же и учителя своего удивил.
- Я, - говорит, - тоже такое место знаю, где камень наверх выходит, Может, и там нефть найдется.
Да, недолго думая, взял оленей и за ночь обернулся туда и обратно. Привез он с собой два такие же камня, как и у Спиридона были: ударишь их друг о друга - и нефтью запахнет.
Теперь и Спиридон за ученика стал.
- Где ты их взял? - спрашивает.
И рассказал нам Степан, что ехал он когда-то ночью по тундре и задремал. И показалось ему, что полозом где-то за камень задело. Совсем он было позабыл этот случай, а вот теперь вспомнил. И место это хорошо знает.
- Быть здесь городу, - говорит Кожевин. - Я здесь под поселок место выбирал, да уж, видно, мне и под город выбирать место придется.
- Быть городу, - соглашается Спиридон.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Каждый год из Москвы, Ленинграда, Мурманска, Архангельска, Красноярска, Владивостока по нетореным путям-дорогам отправляются экспедиции в наши оленьи края. В розысках заветных кладов, ухороненных в матушке-тундре, экспедиции ходят по оленьим тропам, вдоль раздольных северных рек, по широким нашим междуречьям. Роются они в речных окатях да осыпях, выбирают нужные, приметные камни, пробуют их и на глаз, и на зуб, и на ощупь. И что пригодно людям, заносят в свои списки.
На новых исследованных местах строятся советские заполярные города.
Много людей ходят с экспедициями по нашему Северу. Помогают они своим знанием глухих, нехоженых мест, своей силой да сноровкой в трудных переходах. Горят они любопытством к новым путям-дорогам, готовы весь мир своим шагом измерить. В работе они не щадят себя и среди дорожного неустройства находят свою неспокойную радость.
Про этих людей писать - одной книги мало. Одной книги мало, чтобы рассказать о делах моих ученых и неученых товарищей, что бродили вместе со мной по Большеземельской тундре. Рассказала я, как могла, про поход одного только отряда одной только экспедиции. А ведь в этой экспедиции, кроме того, еще два отряда было. Как они забирались в верховья Воркуты, Подымей-Вис и Тар-Ю, как обшарили в этих местах все берега рек и межозерья, как попадали со своей лодкой в настоящие водопады, как отыскали коренные породы там, где их найти никто не думал, - про все это в одной книжке не расскажешь.
Скажу только, что после всех этих находок взял Донат Константинович карту, прочертил по белому месту трехрядную черту и говорит:
- Мы открыли подземный горный хребет. Раньше его здесь не значилось.
Неправильных слов он не говорил: за эту находку да за новые нефтяные места Александрова с геологами Москва премировала.
Целую книгу можно рассказать про то, как уже после моего отъезда ехал каш отряд в обратную дорогу. От Синькина носа Ия Николаевна, Леонтьев и Саша Костин в тяжелую осеннюю распутицу едва добрались до Хоседа-Харда.
В Москве, в Доме литераторов, когда читали отрывки из этой повести, встретили мы с Леонтьевым свою бывшую начальницу. Подошла она к нам после читки и говорит:
- Не в укор будь сказано, а вот не можешь ты, Романовна, знать, как мы из Хоседа-Харда до Воркуты добирались.
- Как это, - говорю, - не могу знать? Всю вешнюю беспутицу по тем путям-дорогам прошла.
- А мы - в пургу да в морозы...
Стояли мы втроем посреди светлого зала, а сердце в ту минуту было на далеком Севере, среди наших тундровых друзей. И очень хотелось, чтобы наши пути-дороги еще раз сошлись.
1947
М А Т Ь П Е Ч О Р А
Широка, долга и славна мать Печора - золотое дно. На две тысячи верст по дремучим лесам, по глухим болотам пролегла она от юга к северу. Свой зачин берет она вместе с Камой и Вычегдой из одних потаенных ключей.
Не иначе как в этих самых ключах бьет та живая вода, от которой мертвые оживали, раны у людей зарастали. Про нее наши прадеды сказки сказывали, да только по сказкам ее и знали. А она в здешних родниках хоронилась, серебряными ручьями да гремучими речками вытекала в преславные русские реки - Волгу, Двину, Печору - и поила наш русский народ богатырскою силой, нерушимым здоровьем да еще необоримым упорством.
От матерого водолома трех рек бежит Печора, с роздыхом в излучинах, с роздумью на синих тишайших переплесьях. А чуть минует Якшинское сельбище переменится Печора повадками и норовом. Не признать здесь нашу реку-скромницу. Пляшет река по перекатам, несется без удержу по порогам. Где-то ниже Шугора подходит она близко к Сибирскому Камню, мечется ему чуть не под ноги, а потом шарахнется в сторону и уходит к своим подругам-попутчицам - Усе, Ижме, Цильме. Отдают они ей свою воду без торга и без расчета:
- На, бери, у нас не убавится!
Набирает мать Печора глубину на глубину, прибавляет ширину к ширине и мчится дальше, крутые берега обрывает.
Тысячи безымянных ручьев и речушек прогремят по берегам Печоры. Без меры и счета прольется в Печору ключей-родников. В самой красе и шири проходит река мимо нашего Нижнепечорья и выносит свое многоводье к студеному морю.
Ой ты, море океанское! Сколько удалых голов ушло в твои бескрайние воды! Сколько парусов уплыло в невозвратные пути-дороги - на Вайгач, на Колгуев, на Обь да Енисей, да на далекий Грумант**! С великими трудами разведывал русский человек твои воды, искал новые берега. Неприветливы твои холодные волны, а печорцы и прежде не хотели променять тебя на самые теплые моря. Чем же ты, морюшко, славишься, что вознесли тебя люди превыше других морей-океанов? За что тебя в песнях пропели и в простой печорской помолви всякий час добром поминают? Разве не стоит над тобой студеный туман да морок? Не падают холодные, как снег, дожди? Не поднимает лютая буря убойную волну?
Нет, грех правду утаивать да людей обманывать. И доброго и худого всего довольно в нашем Баренцевом море. Знаем мы и погожие дни. Лето стоит в самой красе - с теплынью, солнышком и всякой благодатью. Знаем мы и другую пору. Навалится кислая осень, живую летнюю красу ветры буйные сдуют, дожди частые зальют.
