Побольше поставить да построить спешили люди, одно дело другое подгоняло. Пришли в наши края экспедиции. Приехали землемеры и в нашем Голубкове обмеривали землю по Печоре, ямы копали, по всем дорогам версты на километры пересчитывали. Вверх и вниз по Печоре все объездили, обмерили, бурили землю: все искали да примечали, нет ли в земле чего-нибудь пригодного.
Потом слышим, что в Воркуте уголь нашли, а на Ухте нефть и большие работы там начались. Мы раньше из горючего, кроме керосину, ничего не знали. Ходили мы по своей земле и не думали, что там какой-то уголь да нефть есть, одну глину да песок видели. А тут как стали выполнять пятилетку, так все узнали да из земли достали: нашлись умелые люди и золотые руки.
На Ухту широкий тракт провели, забегали по тракту машины. Потом и лётную дорогу проложили: круглый год самолеты из Архангельска в Нарьян-Мар летать стали.
Морские пароходы пошли по Печоре, повезли грузы для Нарьян-Мара, для Воркуты, для Ухты. Баржа за баржей потянулись к верху Печоры, на Усть-Усу. А сверху плыли баржи с углем да нефтью. Печорский уголь да нефть тысячами тонн стали считать.
Рядом с нами тоже работа шла. Через две тундры - Малую землю и Тиманскую - задумали тракт прокладывать. До этого на Индигу только оленями ездили, а тут лошадьми лес повезли, телеграфные столбы ставили.
Ненцы-оленеводы на колхозные нарты сели, приглянулись им колхозы. В самом большом ненецком колхозе "Харп" - "Северное сияние" - люди к оседлой жизни потянулись. Дома, амбары там выстроили, коров, лошадей завезли.
Собрались оленеводы-ударники на первый свой слет в Нарьян-Маре, решили с ямальскими ненцами соревноваться. Иван Павлович Выучейский ездил в Обдорск договор заключать.
Председательница первого ненецкого колхоза, ненка Степанида Апицына, да молодой колхозник-ненец Николай Ледков в Москву на съезд были посланы.
В низовских колхозах дела тоже направились. Новые невода уловисты; сколько раньше ловили, так они в три столька рыбы тянут. В андегском колхозе, слышим, чуть не вдвое задание выполнили, рыбаки многие тысячи заработали.
И макаровские и каменские коммунары на колхоз перешли. Зажили они по-другому, не проживали теперь добро народное, а наживали общим трудом для колхоза.
Пробиралось кулацкое отребье во многие колхозы, вредило там да пакостило. В Виске раскулаченный Петр Зотов попал в колхоз специалистом рыбу солить да морозить. Так этот "специалист" рыбу в ящиках у печки оттаивал и затравлял ее. Лед вытечет, колхозники отправят рыбу в город по морозу, а приходит она туда порченая. Хотели мужики на месте прикончить Зотова за такие проделки, да сельсовет его в Нарьян-Мар отправил, под суд отдал.
В тундре кулаки пастухами в оленеводческие совхозы пробирались да падежом стада изводили. Успели их всех распознать и на свежую воду вывести. Стали люди понимать, что надо им не старого, а нового держаться.
Дети наши в комсомол потянулись.
Дуня однажды при отце говорит:
- Я не буду в бога веровать.
Фома даже привскочил на месте.
- А в кого же ты будешь веровать?
А та крутехонько ответила, не замешкалась:
- В Ленина да в комсомол.
- Видно мамкину дочь, - говорит Фома.
Не забранился он, не замахнулся на Дуню, а сел на лавку, облокотился на стол и задумался.
15
Родился у меня еще один сын - Афоня. Всего у меня за мою жизнь семнадцать ребят было. Только и заслуги у меня было в молодые лета: сыновья.
В ту пору люди уже сроднились с колхозным делом. Появились ударники. Из Оксина нескольких колхозников за ударную работу в Архангельск на съезд послали. Нравилось мне это, тянуло меня в колхоз. А заговорить с мужем боялась. Он все только твердил:
- От кузницы дальше - копоти меньше.
Так и пришлось мне жить: меж раем и мукой. Колхоз есть, а вступить нельзя. Работаю я не меньше людей, а ни заслуги, ни спасибо от людей иметь не буду.
Болит у меня душа, радость на ум не идет.
Хоть я единоличницей была, а молоко на колхозный маслозавод носила. Женки увидят, ропщут:
- В колхоз не хотят вступать, а молоко к нам же несут.
- Погодите, - говорю, - женки, показывайте пример. А уж я в колхоз вступлю, так не буду пустяками заниматься, а сразу по-ударному займусь, чтобы в ударницы выйти да прямо в Москву ехать.
Зимой, когда троцкисты убили Сергея Мироновича Кирова, весть до нас о том принесла газета: мы в ту пору уже на дом газету выписывали. Паша читает со слезами. Я и говорю:
- Кому надо жить да быть, того от нас отнимают. Поднялись у окаянных руки!
И прорвался у меня плач:
Погасла свеча воску ярого,
Потухла звезда поднебесная,
Закатилося красно солнышко,
Не проглянет да не осветит,
Не взойдет да не обогреет.
Он не скажет, не воспромолвит,
Не вздумает он думу крепкую,
Он не даст совету верного
Дорогим своим товарищам.
Над его головой разумною
Злое коршунье всюду вилося,
Всюду вилося да кружилося,
Все ловили да добывали,
Час-минуту да дожидали.
Отлились бы наши слезы горькие
На злодейны на ваши головы,
Вас бы жаром да охватило,
Вас огнем бы да попалило...
Плакала я и не знала, что скоро придется мне еще плакать. Долго меня несчастье не искало, знало, где я есть. Дорога широкая у горя была ко мне проложена и тропа торная протоптана.
В том же месяце у меня умер муж.
Принесли мужа в горницу. Не верю я, что он помер. Жду, что вот-вот пролежится, встанет и заговорит. Не хотелось верить, что осталась я одна с детьми: пять сыновей, одна дочь, и самому старшему - пятнадцать годов. Все мал мала меньше, как морошка неузрелая.
Оставил мне муж после себя сорок рублей денег. Я их на похороны все издержала, а что вперед будет, и не думала. Павлику в Нарьян-Мар телеграмму подали и лошадь за ним послали. А все же за сорок верст он только к самой могиле поспел.
Расплакалась я на свежей могиле, как вода вешняя разлилась. Вся моя жизнь передо мной прошла. Мало было в ней радости, много горя. А теперь осталась одна-одинешенька.
Я осталась, горе-злосчастна,
Я со малыми да со детями,
Уж я не знаю, да как мне жить.
Я не ведаю, как мне быть...
Увезли меня домой. Завели меня под руки в избу. Ребята плачут в шесть голосов, а я седьмая.
Вот пришла я, горе-злосчастна,
Я к нетопленой, бедна, печке,
Ко потухлому, бедна, уголью,
Я ко малым да своим деточкам.
Собрала их да захватила
Во свое ли да гнездо вито,
Куковать стала, горевать:
- Как я буду да с вами жить?
Как я буду да горе мыкать?
Как я буду да всех вас растить?
После я не однажды думала: грудь бы мне разрезать, да сердце вынуть, да посмотреть - толсто ли там наросло. А тогда я еще не знала, что я проплакала свое последнее причитание.
Часть третья
НОВОЙ ДОРОГОЙ
1
Снова время пошло-покатилось. Солнце подымается и закатывается, день приходит, мне заботу приносит. Вокруг стола надо шестеро детей посадить. По куску им дать, так шесть кусков наделить, да и свой рот не забыть. До полного возраста надо детей растить, поить да кормить, обувать да одевать своим трудом, своей силой. Тут уж не до горя, когда дела боле.
Смерть мужа оплакала и своей дорогой пошла. Да только дорога-то еще не сразу мне под ноги попала. Чего ждала да хотела, на что надеялась, то опять сорвалось. После похорон мужа почти полгода болезнь меня сушила. Долго я крепилась, а потом врач Батманова говорит мне:
- Если хочешь жить, так ложись в больницу. А так поздно будет, здоровье не вернешь.
Решилась я лечь в больницу. Месяц отлежала. Вышла, а все чувствую себя не в прежнем здоровье. А кому больной человек нужен? Колхоз не богадельня. В колхоз-то я думала идти не на койке лежать, а работать. А тут и дома-то не могу дело вести. Вот и ждала я до поры своего здоровья, как у моря погоды.
