Старики вздыхают:

- Куда-то теперь мать Россию понесет? Под какой-то она ветер попадет? К какому-то она берегу пристанет?

И у мужа моего те же речи.

Все и перемены наши, что подушные подати мы перестали платить и никто их у нас не требовал. Будто и забыли про нас.

Потом услышали, что Керенский сбежал. Муж-то и ахнул:

- Миколку спихнули, а этот сам наубег убежал. Миколай худой был, а от дела все-таки не бегал.

А я ему в ответ:

- Худому дереву немного надо: от ветра падет. А они оба на корню подрябли да погнили. Не два же века им жить.

Не любо мужику.

- Ты уж скажешь, так не от жалости.

- Чего, - говорю - их жалеть: доброго от них я ничего не видала, хорошего не слыхала.

2

Так я с мужем и жила. Браниться мы с ним не бранились, а словом его осекала. Скажешь слово, муж на лавку так и сядет.

С детства мне пословицы за ласковое слово казались. На них я и говорить училась. У кого услышишь - как на удочку подхватываешь. А потом я и своедельные пословицы сыпать стала. Вижу, что к случаю слово применить можно, - пословица сама на язык и просится. Скажешь - все, что нужно, свяжешь.

А вот в хозяйском да и семейном деле муж верх держал. Тут уж говори не проговаривайся, тут я каждую минуту на его лицо поглядывала. Ждала, пока он не только словами, но и глазами заговорит.

Через двор от нас мать жила: окна в окна. Пошла я как-то к ней да и долгонько просидела. Пришла домой, муж темный ходит. Не бил он, не мучил, не бранил и не ругал, а только сказал:

- Уйдешь, так знай, когда прийти.

Тут уж я не отвечала, а смолчала, только вздохнула. Вздыхала-то я чаще, говорила-то реже. Да и к матери решила не почасту ходить да не подолгу сидеть. И с тех пор по месяцу да по два я к матери не хаживала. Мать ко мне не идет, и я к ней.

Посмотрит-посмотрит муж да и скажет:

- Ты, добра дочь, хоть бы к матери заглянула.

- А я через окна заглядываю. Не умею ходить, так и дома сижу.

Весной мы с мужем поехали в Пустозерск. Надо было мне хлопотать в волостном правлении, чтобы в девичью фамилию перевестись, снова Голубковой стать. Не хотелось мне, чтобы дети мои носили фамилию изверга - моего первого мужа. Вот там мы и узнали, что сейчас уже не волостное правление Называется, а исполком.

Муж мой был лихой рыболов. Когда он уходил на низы, никогда с праздниками не считался. Если рыбное время подойдет, он едет ловить, на других не смотрит.

- Рыболова, - говорит, - одна тоня кормит, не надо десять забрасывать, коли во пору да вовремя.

Благовещенский день люди никогда в дороге не проводили, считали его бессчастным днем. В благовещенье добрая птица гнезда не вьет, красна девица косы не плетет, добрая жена решета в руки не возьмет, добрый мужик топора не берет... Примет к благовещенью много.

А Фома считал этот день счастливым. Люди празднуют, а мы едем.

- Вот когда рыбы не будет да падеры ударят, тогда и попразднуем, говаривал он.

Объездит Фома стоялые, необновленные тони, обловит их, возьмет заледную рыбу, а соседи только еще едут. Опоздают на неделю, а у Фомы полпромысла добыто.

Раньше всех уйдет он с низу, сено косить начнет. Люди с низу идут на летнюю работу, а у Фомы, видят, уже стога стоят.

И столько у него семейства было - от двух жен тридцать человек детей, - а жил он не хуже, чем другие люди. И ведь не чужими трудами пользовался: сам бы еще чье-нибудь дело сделал.

3

Появилась на Печоре небывалая болезнь - испанка. Много людей мерло от той болезни.

В Пустозерске половина людей вымерла, в деревнях целые семьи испанка скосила. А у нас, в нашем роду, все переболели, и ни один не помер, ни из малых, ни из старых. Мы с мужем тоже испанкой болели, а всю болезнь на ногах перенесли. Я целый день за больными хожу, все хозяйство на мне, а ночью - самовары грею, больных горячим поить.

Той порой нашу Печору белые под себя подмяли.

И до Голубкова дошел слух про белых. Говорили, что вверх по Печоре белые мужиков убивают, расстреливают. В одной избушке, в лесу, они двадцать красноармейцев сожгли.

Под селом Сизябским на Ижме (там жила моя крестница) белые спускали мужиков в прорубь. В Мохче старуху Лукерью семидесяти пяти годов за то, что у нее двое сынов партизанили, белые привязали к конскому хвосту, и конь всю ее растаскал.

Народ злобился. Слышно было, что хотят белые всю Печору иноземцам отдать.

На лесопильный завод иноземцы нежданными гостями приехали. Стали мужиков к себе подманивать да подговаривать. О ту пору хлеба по всей Печоре не было. А иноземцы навезли пароходы муки, да не простой, а белой сеянки, которой мы вовек не видали.

Начали ездить по деревням разные прихлебатели иноземцев.

В Оксине был такой мужик продажный, звали его Подлесный. Договорился он с иноземцами, что за муку им в армию силу поставит. Получил он вместе с кулаками белую муку, рис, сахар. Стали они писать мужиков в списки: кто хочет в белые идти. Кто пойдет, тот две нормы всего добра получит. Только не густо было охотников писаться к белым. В Оксине да в Виске из богачей некоторые записались, а народ не хотел к ним идти.

Старик из Пустозерска, Евгений Михайлович Торопов, работал в то время в Виске. Вот он и рассказывал:

"Поехали пустозерцы да висчане за хлебом к морскому пароходу. Отправил их туда с бумагой волостной писарь Подлесный.

Приехали они - пароход стоит. Подъезжают, приводят их в главную каюту, к начальству. А в этой каюте, видят, генерал сидит. И не какой-нибудь это генерал, а английский.

Вот распечатал он письмо Подлесного и говорит:

- Молодцы, ребята, сами добровольцами приехали.

Мужики как от сна пробудились:

- Какими добровольцами?

- Белой армии, - объявляет. И распоряжается, чтобы им оружие выдали.

- К чему нам ружья-то? - спрашивают люди. - Утку убить, так у нас дробовки есть.

- Как к чему? Защищать свои дома.

- От кого?

- От красногвардейцев.

- Да как же это? - спрашивают мужики. - Красногвардейцы-то ведь наши сыновья. В сыновей, что ли, стрелять?

Генерал как заорет. И видим мы, что русский язык он чисто знает, хоть и английский генерал. Тут же он команду свою отменил, взревел:

- Сами вы разбойники! Вам не то что оружие - хлеба давать не будем.

Вот он и томит мужиков:

- Кто у вас руководит?.. Кто против белых народ смущает?

Сколько генерал ни топал ногами, ни одного слова от них не добился".

Так на Печоре встретили английских интервентов. Народ называл их "инстервентами".

После уж, когда я вышла на широкий простор жизни, когда с многими людьми встретилась, рассказывал мне печорский старожил, судовой механик парохода "Вега" Василий Андреевич Негодяев, как их команду заставили везти интервентов от моря к Ульсеновскому лесозаводу.

"Утром снялись с якоря - и дальше. Переводчик готовил завтрак генералу. Посматривает он на берег и показывает пальчиком:

- Вот здесь англичане построят новый английский завод на двадцать рам...

В это время мы проходили мимо Василькова озера, что недалеко от становища Юшино, против Кореговки".

Англичане хотели отнять у нас волю, посадить на шею народу царя, вернуть в Россию помещиков и капиталистов, а на Печору - ненавистного заводчика Ульсена.

Весь берег Мурманской пристани изрыли окопами, установили орудия.

Англичане собирались обосноваться здесь не на день или неделю, а надолго.

Заморские гости и белогвардейцы в Оксине, Виске, Куе, Никитцах, Пустозерске вербовали к себе в отряды самых последних бандитов. Они мучили мирных жителей, беззащитных старух, у которых сыновья ушли в Красную гвардию, привязывали к конским хвостам, детей сжигали заживо. Всего натерпелся народ. Ну, зато крепко досталось белым! Помнят люди, как их погнали с Печоры.

"Однажды сверху показался дозорный пароход "Артельный", - рассказывал Василий Андреевич. - Пароход этот дежурил прежде в Оксине, а сейчас на всех парах приближался к заводу. Английские офицеры переполошились.