Он писал, что интеллектуальная технология «становится настолько неотъемлемым компонентом любой структуры... и интегрируется с ней, перемешиваясь с различными ключевыми подструктурами, что становится невозможно вычленить её, не разрушив саму структуру».
Этот факт, почти «тавтологический»[27], помогает понять, каким образом стабильно и неотвратимо росла наша зависимость от цифровых компьютеров после того, как они были изобретены в конце Второй мировой войны. «Наличие компьютера было совершенно необязательно для выживания современного общества в послевоенный период и далее, - полагал Вейцен- баум, - но энтузиазм и недостаточно критическое отношение со стороны наиболее "прогрессивных" представителей американского правительства, бизнеса и компьютерной отрасли превратило его в необходимый для выживания ресурс, придав обществу (с помощью самих же компьютеров) новую форму». Он занимался сетями, работавшими по принципу распределённого времени, и по собственному опыту знал, что роль компьютеров будет расширяться куда дальше, чем автоматизация процессов на производстве и в государственном управлении.
Компьютеры со временем должны были превратиться в посредников практически во всех разновидностях человеческой деятельности: в обучении, мышлении и общении между собой. Вейценбаум предупреждал, что вся история интеллектуальных технологий свидетельствует: «Внедрение компьютеров в некоторые особенно сложные виды человеческой деятельности может означать, что мы берём на себя необратимые обязательства». Наша интеллектуальная и социальная жизнь может, подобно производственным процессам, меняться и приобретать новую форму, навязанную нам компьютерами.
Вейценбаум верил, что людьми нас делает именно то, что не поддаётся вычислениям: связи между нашими мыслями и нашим телом, опыт, который придаёт форму нашей памяти и мышлению, наша способность испытывать эмоции и сострадание. Наше более интимное общение с компьютером несёт в себе огромную угрозу. Чем большую часть жизни мы посвящаем изучению бестелесных символов на наших экранах, тем сильнее теряем свою человечность и жертвуем именно теми качествами, которые отличают нас от машин.
По мнению Вейценбаума, единственный способ избежать этой судьбы состоит в том, чтобы с достаточным осознанием и смелостью отказаться от передачи компьютеру наиболее человеческих из наших видов умственной и интеллектуальной деятельности, в особенности «задач, требующих мудрости».
Книга Вейценбаума оказалась не только трактатом о работе компьютеров и написании программ - она превратилась в настоящий крик души, страстный и порой болезненно точный рассказ программиста об ограничениях его профессии. Книга не понравилась коллегам Вейценбаума. После её выхода он получил ярлык «еретика» от ведущих компьютерных учёных, в особенности от тех, кто занимался разработкой искусственного интеллекта. Джон Маккарти, один из организаторов первой Дармутской конференции, от имени множества технологов в издевательской форме отозвался о «Возможностях вычислительных машин и человеческом разуме» как о «необоснованной» книге и упрекнул Вейценбаума в ненаучном «морализаторстве».
За пределами кругов, связанных с обработкой данных, книгу вообще практически не заметили. Она появилась на свет в момент, когда первые персональные компьютеры лишь начали перемещаться со столов любителей экзотических устройств в массовое производство. Общественность, готовую оседлать волну покупок, принёсшую в итоге компьютеры почти в каждый дом, офис и школу в стране, совершенно не интересовали сомнения отступника.
* * *
Когда плотник поднимает молоток, тот становится, по крайней мере с точки зрения мышления, частью руки плотника. Когда солдат подносит к глазам бинокль, его мозг начинает пользоваться новой парой глаз, моментально адаптируясь к иному горизонту видения. Эксперименты с обезьянами и плоскогубцами позволили понять, с какой готовностью пластичный мозг приматов может включать новые инструменты в свои сенсорные карты, превращая искусственное в естественное. В человеческом мозге эта способность развилась куда сильнее, чем у наших ближайших родственников-приматов.
Способность управляться со всевозможными инструментами является нашей отличительной особенностью как биологического вида. Именно это, в комбинации с превосходными когнитивными навыками, и помогает нам так хорошо осваивать новые технологии. Это также помогает нам легко их придумывать и изобретать.
Наш мозг может без труда представить себе и механику работы, и преимущества, связанные с использованием новых устройств, ещё до момента их возникновения. Эволюция нашей экстраординарной умственной способности размывать границы между внутренним и внешним, телом и инструментом, была, по словам невролога из Университета Орегона Скопа Фрея, «вне всякого сомнения, фундаментальным шагом в развитии технологии».
Наши тесные связи с инструментами оказывают двоякое влияние. Точно также, как технологии становятся расширением нас самих, мы превращаемся в расширения наших технологий. Когда плотник берёт молоток в руку, он может использовать её только для тех работ, которыми ему позволяет заниматься молоток. Рука превращается в орудие для забивания и вытягивания гвоздей. Когда солдат подносит к глазам бинокль, он может видеть только то, что позволяют ему видеть линзы. Он может видеть вдаль, но практически теряет способность видеть, что происходит рядом с ним.
Опыт работы Ницше с «пишущим шаром» служит отличной иллюстрацией того, как технологии влияют на нас. Философ не только представил себе, что механическое устройство превратилось в «вещь, похожую на него самого». Он также чувствовал, что и сам превращается в вещь, похожую на это устройство. Иными словами, пишущая машинка начала придавать новую форму его мыслям. Сходный опыт был и у Томаса Элиота, который перестал писать поэмы и эссе от руки, а начал пользоваться пишущей машинкой. «Сочиняя при помощи пишущей машинки, - писал он в 1916 году Конраду Эйкену, - я обнаружил, что начинаю сокращать длинные предложения, которые прежде были неотъемлемой частью моего стиля. Мой стиль приобрёл краткость и отрывистость словно стаккато или современная французская проза. Пишущая машинка делает множество вещей ясными, но я не уверен, что она поощряет тонкость и нюансы».
Каждый инструмент накладывает ограничения, одновременно открывая новые возможности. Чем больше мы используем его, тем больше приучаемся к его форме и функции. Это объясняет, почему после более или менее продолжительной работы с текстовым процессором я начал терять способность писать и редактировать тексты от руки. Как я понял впоследствии, мой опыт не был уникален. «Люди, привыкшие писать на компьютере, часто теряются, когда им приходится писать от руки», - говорит Норман Дойдж. Их способность «переводить мысли в скоропись» снижается по мере того, как они всё сильнее привыкают нажимать на клавиши и наблюдать за тем, как новые письма появляются на их экране будто по волшебству. Сегодня, когда дети с младых ногтей используют клавиатуру, а школы отказываются от уроков чистописания, существует серьёзная опасность того, что умение писать рукописные тесты полностью исчезнет из нашей культуры. Оно постепенно становится утраченным искусством. «Мы придаём форму нашим инструментам, - заметил священник-иезуит и исследователь медиа Джон Калкин в 1967 году, - а они, в свою очередь, придают форму нам самим».
Маршалл Маклюэн, интеллектуальный наставник Калкина, говорил о способах, которыми технологии одновременно усиливают и ослабляют нас. В одном из наиболее проницательных, хотя поначалу и незаметных пассажей в своей книге «Понимание медиа» Маклюэн писал, что наши инструменты в конечном итоге приводят к «онемению» тех частей тела, которые призваны «усилить»20. Если мы искусственным образом усиливаем какую-то часть своего тела, то тем самым дистанцируемся от этой усиленной части и её естественных функций. После изобретения ткацкого станка ткачи могли в течение рабочего дня произвести больше ткани, чем вручную. За это они пожертвовали ловкостью своих рук, не говоря уже о «чувстве» ткани. Говоря словами Маклюэна, их пальцы онемели. Точно так же фермеры потеряли чувство земли, когда начали использовать механические бороны и плуги. Нынешний фермер, сидящий в кондиционированной кабине огромного трактора, редко касается земли - хотя при этом может за один день обработать поле, которое его предок с мотыгой не мог бы обработать и за месяц. Мы можем проехать за рулём машины куда большее расстояние, чем прошли бы пешком, однако при этом мы лишаемся всей интимности соприкосновения с землёй.
