Они недаром ехали вместе: они оказались вместе и в расположении войск. Между ними даже установилась некоторая приязнь друг к другу, но коротких отношений, разумеется, быть не могло: из-за армейской дисциплины, субординации, да и вообще было не до этого.

От Нади ему удалось получить четыре письма, и сам он писал ей, и слова ее писем сливались с зимой, ветром, ему было холодно, и он был готов возненавидеть зиму, как возненавидел он финнов, то есть, вернее, не возненавидел, а был очень недоволен ими, что они вырвали его из его жизни, от его Нади. "Милый мой Саша, милый мой мальчик, как ты там? Как же надоело тебе все, и как мне все надоело. Как жду я тебя, и, прости, что упоминаю об этом, но как волнуются мои домашние о тебе. Они тоже ждут тебя. Но милый мой, как выше всего ты для меня, как я рвусь к тебе, как мне хотелось бы быть рядом с тобой. Мне стоит больших усилий не идти на вокзал и не выспрашивать о поезде, идущем к тебе. И не идти к коменданту, чтобы валяться у него в ногах и умолять, умолять, умолять. Может быть, это все-таки возможно? Я вижу, что ты сердишься, да и что я все говорю тебе о себе. Я жду тебя, и знаю, что ты скоро приедешь. Ты мне не дал ни одной своей фотографии, а ведь я тебе дала одну, вернее, ты сам взял у меня ее, а я знала это - и молчала - потому что я была счастлива, что кто-то залез в мой потайной ящик (все-таки ты попович, милый мой, а поповичи в этом отношении народ не держащийся условностей), взял мой альбом и утащил меня, дуру, меня, bluestocking, и кому-то - как же кому?! - восхитительному рыцарю - я могу нравиться. Да, я, наверное, должна была бы молчать об этом, но я говорю тебе, потому что всегда мне было легко с тобой и всегда хотелось говорить все-все, что есть на душе. Это и есть счастье. Говорить все-все на душе. Но я - взяла у тебя твой платок. И, кажется мне, все еще твой, я вижу тебя, и когда я кладу его на сердце, он греет меня - глупая, да? еще я глажу твои письма, я вижу твои руки, и я вижу твои глаза, в которых отпечаталось так много, что есть в мире, в которых я нашла себя, нашла всю себя, и мне было даже смешно, что я считала себя умной, начитанной, мыслящей барышней, я оказалась круглой дурой рядом с тобой, и, знаешь, мне было от этого безумно хорошо. Вот так во мне проснулась баба (я немного стесняюсь этого слова, но я знаю, что ты иногда любишь его), и потом, ведь когда-нибудь и я стану бабой. Милый мой, возвращайся же скорее, возвращайся, я тебе буду опять говорить про себя и попусту волновать тебя в темной комнате я лежу в постели и не могу уснуть и знаю, что где-то далеко в снегу в холоде мой Саша, самое мое родное сердце на земле, и ничего нет вокруг, мне больно засыпать, потому что ты во мне, но все же тебя нет, ты во мне, но я не могу тебя коснуться, и я мну и кусаю твой платок, чтобы не зареветь и не испугать домашних..." Саша видел Надю, и видел ее дом, и домашних, которых он ведь полюбил за это время, и знал, что ему надо вернуться, он даже если бы хотел иного, решил иное, просто обязан был вернуться, и видел, как тяжелая черная дура свалилась с неба и воя, воя, падает на них, и они совершенно беззащитны, и он думал, бросаясь к Михаилу Ивановичу, что вот у него трое толстых мальчуганов-внуков, жена, они очень ждут его, очень, очень ждут его, не меньше, чем Надя ждет его, не меньше? еще две дочери, какие они? почему-то он захотел увидеть, представить их, но рисовалось что-то неопределенное, он увидел только Надю, и подумал, что он должен жить ради Нади, потому что, м. б., у нее даже будет ребенок, и он ее безумно, безумно любит, и он знает, что ей будет тяжело без него, ей же будет тяжело без него? и его даже посетило человеческое довольство этим - есть кто-то в мире, кому без меня будет тяжело, но и мне, и у него заныло, застонало сердце, тоже будет тяжело, я не смогу, Надя, Наденька, там без тебя, мне будет там холодно и неуютно, и долго я там буду ждать тебя, а у тебя будут другой муж и дети, и как-то неудобно будет встревать между вами там, нет, я должен, должен жить, я не могу умереть, - он видел даже яму, которую не видел раньше, из-под упавшего дерева, ее отвесные защищающие края, от которых его отделяло шагов пять, и он давно мог бы упасть на дно ее и схорониться там, но он уже хватал Михаила Ивановича и видел его белое лицо, которое только молило всемогущего, и Саша думал, как ему жалко Надю, жалко себя, как же плохо, что так вышло, и он даже засмеялся, - когда они упали, и он обхватил Михаила Ивановича сверху, который кричал ему "вон, вон, сукин сын!", безуспешно пытаясь освободиться и разбрасывая снег вкруг себя, - ему пришла вдруг в голову статистика, ряды которой ему суждено пополнить, и, сам себе признаваясь, он думал, что так он обманет ее - скажет, что конец ему, а судьба, которая всегда любит переспорить, оставит его, и ошибется этим...

1997