Но это показное равнодушие не всегда удается скрывать, когда мы приходим в гости к Татаровым.
Привратник открывает витую калитку во двор богатого особняка. Перед нами роскошный дом, окруженный великолепным парком. Такая концентрация богатства напоминает рай на земле, и невозможно ею не восхищаться.
Мы идем по аллее к дому. Я и Лидия дергаем друг друга за рукава, привлекая внимание к тому, что поразило наше воображение: фонтану, беседкам, обвитым розами, павлинам на лужайке. Анна и Александр ведут себя сдержанней, но я чувствую, что и они оглушены размахом и блеском особняка.
Затем нас принимает Мария Федоровна в своей потрясающе шикарной гостиной. Мы, дети, сгруппировались вокруг матери в одном конце зала. В другом конце, словно королева на троне, величественно восседает госпожа Татарова, а по обе руки от нее – ее отпрыски: слева – дочери-подростки Мэри и Софья, справа – Николя, двадцатилетний красавец, мечта всех русских невест Шанхая.
Мать, бедняжка, очень старается «поддерживать тон»: поддакивает каждому слову Татаровой, хлопочет лицом. Мария
Федоровна ведет себя, как снисходительный манерный истукан. Дети благовоспитанно слушают разговор старших – с разной степенью скуки и безучастности на лицах. Только нашу Анну нельзя назвать безучастной, хотя она и делает изо всех сил вид, что ей скучно, – ведь каждая встреча с Николя воспринимается ею как еще один шаг к счастливому замужеству. Не знаю, что думал на этот счет Николя, но с Анной он всегда держался очень мило, и они действительно были друзьями детства.
– Макс прислал письмо из Лондона… Удивительные вещи пишет… – растягивая слова, словно бы пытаясь специально показать, как ей, в сущности, безразличен наш приход, говорит госпожа Татарова. Затем, обращаясь к сыну, просит: – Николя, будь добр, передай письмо со стола.
– Да, маман, – любезно отвечает Николя, только что сдержавший позыв к зевоте.
Мария Федоровна, принимая письмо, ласково гладит сына по руке:
– Николя нас тоже радует! Первый в списках студентов! За блестящие отметки отец подарил ему автомобиль…
– Ах, какой умница! – чрезмерно умиляется мать. – Я не перестаю восхищаться твоими детьми, Машенька!
Я чувствую: сестрам и брату не нравится это замечание. Лидия кривит губы, а Александр рефлекторно дергает подбородком. Анна старательно улыбается, но виду нее оцепенелый. Мать слегка перестаралась в своем незатейливом рвении сказать любезность. Зачем так нахваливать чужих детей, если есть собственные!
Зато, когда мы покидаем особняк и дворник запирает за нами калитку, настроение матери резко меняется. Добродетели семьи Татаровых теперь уже не восхищают ее, а наоборот – раздражают. Она дает волю чувствам и принимается заочно сводить счеты с Марией Федоровной за холодность приема.
– Слыхали?! Она еще смеет передо мной хвастать!.. Да кто она такая, эта Машка? Вы посмотрели бы на их жалкий вид, когда они сюда приехали! – гневно восклицает она, а затем, приободрившись, добавляет убийственный, по ее мнению, аргумент, который должен развеять в пыль превосходство Татаровых над нами: – А зато у нас – американское гражданство! Пусть-ка попробуют получить американское гражданство! Ха-ха!
– А американское гражданство – это хорошо, мама? Это почетно? – спрашивает Лидия.
– Еще бы! Хоть у них деньги, а зато у нас – гражданство! А без гражданства кто они? Тьфу – плюнуть и растереть! – эмоционально заявляет мать.
Кроме Татаровых, у нас не было близких знакомств в среде русской эмиграции. Мать иногда вспоминала о какой-то Наташеньке, с которой она дружила в горькие двадцатые, но эта Наташенька непонятным образом куда-то исчезла: то ли умерла, то ли сгинула в каком-то борделе.
Те русские, с которыми нас время от времени сводила судьба, либо были бедны и сразу пытались как-нибудь использовать знакомство с матерью, к примеру выклянчить место в компании отца, либо были богачами вроде Татаровых и не интересовались таким скромным знакомством.
Наш социальный статус был довольно сомнительным и для того, чтобы войти на равных в круги американских или британских экспатриантов. Отец жил своим пристрастием к азартным играм, спорту, посещая ночные клубы со своей китайской любовницей, и был совершенно равнодушен к тому, какое положение его семья занимает в местной иерархии. Моя русская мать выглядела в глазах изысканных американок нелепой старомодной дурочкой, и они даже не прилагали усилий, чтобы скрыть свое презрение к ней, когда она появлялась на приемах для американских граждан.
Я помню, как однажды на рождественской елке для детей сотрудников компании отца меня впервые больно поразило положение моей матери.
Мне тогда было около девяти лет, и я была в совершенном восторге от праздника. Мне нравились веселый Санта Клаус с пышной бородой и прекрасная, как ангел, дама-распорядительница, чьи драгоценности сияли не хуже рождественской елки.
Я, Лидия и Александр – Анны с нами нет, Анна уже слишком взрослая для таких праздников – стоим в очереди за подарками. Их выдают у роскошной новогодней ели Санта Клаус и добрая дама-распорядительница.
– А сейчас мы послушаем тех, кто прочитает стишок про Рождество!.. Ну-ка, дети! Кто из вас расскажет Санте?.. – призывным голосом подстегивает нас дама-распорядительница.
Веселый Санта Клаус подхватывает:
– Да, ребятишки! кто расскажет мне стишок?! я дам вам за него отличный подарок!
Он трясет мешком перед нашими носами, хотя все знают, что подарки не в мешке, а сложены аккуратной стопочкой за елкой.
– Я! – Я знаю стишок про Санту!.. – звонко выкрикивает самый смелый мальчик рядом со мной.
Другие дети тут же подхватывают хором голосов: «И я тоже!», «Я тоже знаю стишок!» Некоторые даже подпрыгивают, чтобы Санта их заметил.
Дама-распорядительница выводит из круга детей крошечную девчушку.
– Давайте послушаем вот эту малышку, – говорит она.
Санта очень достоверно притворяется удивленным:
– Неужели такая маленькая девочка сумела выучить стишок о Рождестве? Давайте-ка послушаем ее.
Я знаю по опыту предыдущих рождественских елок, что Санта и дама-ангел заранее сговорились с родителями и приготовили подарки специально «для самой маленькой девочки», «для мальчика, который в этом году пошел в школу», «для девочки, которая каждую неделю пишет письмо бабушке в Нью-Йорк» и других мальчиков и девочек, каждого из которых выделяют какие-то замечательные качества. Я уже получила свой подарок, как «девочка, которая научилась красиво вышивать», и теперь просто стою в стороне. Пока самая маленькая девочка рассказывает свой скучный стишок, я оглядываюсь и отыскиваю взглядом мать в толпе гостей.
Она, скромно ссутулившаяся в углу, выглядит чужой и одинокой в своем несовременном платье среди ультрамодных американок. Ей, видимо, очень неуютно здесь, но она бодрится и время от времени заставляет себя встряхнуться и распрямить плечи.
Американские матери сидят группой и оживленно о чем-то переговариваются, не обращая на нее внимания. Официант подвозит к ним на передвижном столике чай и пирожные.
Мать дожидается, когда тележка с угощением подъедет к ней, берет чашку, – но, когда она тянется за оставшимся пирожным, его перехватывает сидящая рядом американка. Мать опускает руку. Виду нее поникший и по-детски обиженный.
Американка притворяется, будто ничего не замечает, и отворачивается к своей собеседнице.
Я чувствую, что меня будто иголкой кольнуло в сердце. Даже если мама выглядит неотесанной по сравнению с этой элегантной женщиной – зачем с ней так поступать? Ведь это же моя мамочка! Мне хочется подбежать и обнять ее, чтобы утешить и защитить от красивых, но злых иностранок.
Но вдруг мать оживляется, заметив что-то в стороне, и начинает тихонько, но сердито окликать кого-то и грозно жестикулировать. Я смотрю туда, куда смотрит она, и вижу, что Александр с каким-то мальчиком развлекаются тем, что незаметно обдирают блестящую мишуру, развешанную по стенам. Мое внимание переключается, и я тут же забываю о том, как мою маму только что обидели, – а может быть, не забываю, а стараюсь поскорее выбросить из головы эту сцену, потому что слишком неприятно думать о том, что я видела.
