— Я и пытаюсь его вразумить, чтоб голова на место встала, пока не поздно. — Стоян дал знак Кичке, чтоб она вышла, и когда мы остались одни, положил руку мне на плечо. — Скажи мне, как брату и мужчине, ты далеко с ней зашел? Ты должен вовремя понять, что это вопрос не только твой, личный, он касается нас всех, и мы должны решить его сообща. Я вижу, что ты можешь оступиться, и ты уже оступился, раз допустил, чтобы дочь Петра Пашова зашла в наш дом. Какие у вас отношения?
— Воздушные.
— Как это воздушные, ты что, смеешься надо мной? Когда вы начали встречаться?
— Час назад.
Я сказал ему чистую правду. Наша встреча с Нушей в автобусе была совершенно случайной, а настоящая встреча произошла за час до разговора со Стояном. Несколько дней я только о ней и думал, был уверен, что и она думает обо мне, мы страстно стремились друг к другу и, наконец, встретились. Стоян знал, что я говорю ему правду, и именно поэтому тревога его нарастала. Он был не лишен проницательности — если я познакомился с девушкой так недавно и уже потерял голову, значит, дело нешуточное, значит, это слепое увлечение, и бог знает, к чему оно приведет, если не пресечь его вовремя. Но Стоян любил меня и боялся, что если он «пресечет» мое увлечение ударом ножа, он совершит покушение не только на мое сердце, но и на нашу с ним братскую любовь, а может, и на всю нашу предыдущую жизнь. Вероятно, он подумал и о том, что моей отъезд так или иначе сыграет роль этого самого ножа, поэтому после бурных и несдержанных упреков он стих и даже попытался оправдать мое увлечение.
— Кого из нас не ослепляла женская красота! Тебе главное выздороветь, а все остальное уладится.
В мастерскую зашли двое клиентов. Стоян зажег лампу и повел с ними разговор, а я вышел и садом прошел к полям. Мне хотелось подышать свежим воздухом и подумать обо всем, что было связано с Нушей. Меня переполняло ощущение, что жизнь моя преобразилась, счастливое прозрение говорило мне, что Нушу привел ко мне чистый порыв любви и что она никогда меня не оставит. Я же должен был ее прогнать, прогнать решительно и бесповоротно. Да, все сложилось так, что мое счастье зависело от внешних обстоятельств. Отец Нуши был уличен в том, что он предал наших товарищей. Мы много раз обсуждали это предательство с несколькими коммунистами села, приезжал разъяснить нам этот случай и представитель околийского комитета партии. Подобно автору детективного романа, он задал нам загадку, которую мы сами должны были разгадать. Преступление налицо, но кто преступник? В отличие от авторов детективных романов, посланец околийского комитета, как мы поняли, сам не знал, кто преступник. Знал он столько же, сколько мы. В начале февраля 1943 года у Петра Пашова украли брезентовую покрышку с молотилки. Перед этим мой брат получил задание найти брезент и сшить из него десять ветровок. Купить столько брезента было невозможно. Единственным способом раздобыть его было украсть брезентовую покрышку с молотилки Баракова. Стою Бараков был самый зажиточный человек в селе, у него было четыреста декаров земли, была и молотилка. Один из трех его сыновей, самый младший, Михо, был ремсистом, и мы поставили перед ним задачу экспроприировать отца. Оказалось, однако, что их молотилка стоит без покрышки, и Михо указал нам на Петра Пашова из соседнего села Житница. Пашов и Бараков были женаты на дочерях двух сестер, но из-за старой вражды родственных отношений не поддерживали. И дети их не знались, только Михо не поддавался предрассудкам и ходил в дом Пашовых к своей троюродной сестре Нуше. Он ухаживал за какой-то ее одноклассницей, бывал у нее на городской квартире, а когда ездил на автобусе в город или из города, заходил к Пашовым домой. Так или иначе, Михо хорошо знал этот дом и сам предложил похитить покрышку с молотилки, если мы дадим ему двух помощников. Мы отправили его около полуночи на телеге, и на рассвете покрышка была уже у нас. На наше счастье, как раз тогда пошел снег и засыпал следы. Но Михо Бараков вселил в нас тревогу. Когда двое других ребят ушли домой, он остался, чтобы отчитаться об операции, и предупредил нас, что полиция, возможно, в ближайшее время нагрянет к нам, поскольку Петр Пашов видел их и узнал. Точнее, видел и узнал именно его. Пока двое других тащили брезент на улицу, Михо стоял в стороне, у дома, и наблюдал. Петр Пашов возник, как привидение, прямо перед ним — протяни руку и дотронешься. Он был без шапки, в накинутом на плечи полушубке, сказал только: «Эге!» — и отступил назад. Михо пришло было в голову объяснить ему, в чем дело, но тот, отойдя к дому, мгновенно исчез. С той стороны выскочили собаки, набросились на Михо с лаем, перебудили и всех соседских собак. Михо не сказал двум другим ребятам о встрече с Петром Пашовым, чтобы те не запаниковали и, главное, не признавались бы в полиции, если дело дойдет до следствия. Если Петр Пашов сообщит властям, говорил Михо, я буду отрицать, что он видел меня во дворе, и он не сможет ничего доказать. Все знают, что его сын — коммунист, и подозрение падет на него. Не может ведь быть, чтобы коммунисты выносили что-то со двора своего же товарища, а тот чтобы ничего об этом не знал. Петру Пашову придется крепко подумать, что ему дороже — кусок брезента или сын. Кроме того, мы должны его поберечь. Он человек зажиточный и может нам еще пригодиться…
Нам было знакомо хладнокровие Михо Баракова, которое он не раз проявлял в подобных случаях, а теперь мы убедились и в его сообразительности. И все же надо было соблюдать осторожность. Мы разрезали брезент на куски и спрятали их в разных местах во дворе и в саду, по вечерам устанавливали посты. Стоян до полуночи работал в мастерской, куда мужики каждый вечер заходили поговорить, после полуночи там оставался я и до утра читал книги. Полиция могла явиться в любое время, но мы воображали, что она нагрянет ночью, и привязывали собаку у калитки, чтобы тут же услышать, если во двор войдут посторонние. Восклицание Петра Пашова превратилось для нас в психологическую загадку. Что он хотел сказать своим «эге»? Значило ли это, что он испугался или удивился тому, что после полуночи увидел у себя во дворе постороннего, или он хотел умыть руки, догадавшись, что все делается с ведома его сына: «Я, мол, вас не видел и не слышал!» Но как бы мы ни толковали его восклицание, ясно было одно — мы допустили оплошность, которая может оказаться роковой. Следовало бы, вместо того чтобы дрожать в неведении, немедленно сообщить ему, для чего мы взяли брезент, и таким образом предупредить его намерение — если оно у него было — сообщить властям о краже. Именно оттого, что все знали о его сыне-коммунисте, он мог сообщить в полицию о краже брезента, чтобы отвести от сына подозрение, — ведь ни один отец не стал бы уличать сына в краже, да еще с политическими целями. Мы, однако, не догадались предупредить его вовремя, и уповать теперь приходилось лишь на его совесть.
Прошла неделя, никто нас не потревожил, и мы начали но одному доставать куски брезента из тайников. За десять ночей Стоян сшил десять ветровок. Дело шло медленно и трудно, потому что брезент оказался твердым, как фанера, не было подходящих иголок и ниток, и Стояну пришлось просить их у коллег в городе. Пришлось и мне продлить свои каникулы, чтобы помогать ему и сторожить около дома. Мы дожидались, пока все посторонние уйдут, завешивали окно и открывали дверцу, соединявшую мастерскую с хлевом. Все обрезки складывали в мешочек, чтобы в случае чего быстро вынести их через хлев в дом, а оттуда — на улицу. Стоян и раньше выполнял такие поручения, и у него уже был опыт. За несколько дней до моего отъезда в Софию пришел человек и забрал ветровки.
Через два месяца после этой истории Михо Баракова и еще одиннадцать ребят арестовали, а затем судили «по сокращенной процедуре». Михо получил десять лет тюрьмы, а остальные — по три или четыре года. Моего брата и тех двух ребят, которые участвовали в операции, полиция не тронула, Петра Пашова в качестве свидетеля не привлекали. Во время предварительного следствия, как и на суде, Михо Бараков пытался взять всю ответственность на себя, заявив, что он украл брезентовую покрышку один и продал ее какому-то человеку за пятьсот левов. Эти деньги, мол, были ему необходимы, чтобы сшить себе костюм, купить башмаки, рубашки и прочее, необходимое выпускнику, который через несколько месяцев должен покинуть стены гимназии. Отец, мол, категорически отказывался дать столько денег «такому шалопаю», который только и говорит, что о коммунизме, и роет могилу собственной семье. Он, мол, из-за своих идейных убеждений давно в конфликте с отцом и братьями, но это его личное дело, никто не может заставить его исповедовать те или иные идеи. И закон не может заставить, потому что конституция Болгарии гарантирует гражданам свободу мысли. Закон может карать только того, кто действует организованно, оружием или другими средствами насилия подрывая безопасность государства. Он разделяет коммунистические идеи как справедливые и гуманные, но не принадлежит ни к какой политической организации и никогда не пытался навязывать свои идеи другим. Ему показали ветровку, найденную в лесу во время схватки полиции с партизанами. На внутренней стороне ветровки крупными печатными буквами было написано имя Петра Пашова. Михо ответил, что считает вполне естественным, что имя собственника обозначено на брезенте, но не отвечает за то, что этот брезент попал к партизанам в виде какой-то ветровки. На базаре все продают свой товар незнакомым людям и не знают, куда он может попасть из рук покупателя. Следователь согласился, что дело с продажами и покупками обстоит именно так, но с брезентом, мол, случай особый, и тут он сказал Михо, что Петр Пашов лично сообщил ему фамилию вора. В противном случае как бы следствие вышло на Михо, если бы не было известно его имя, место и дата кражи?
