В жизни Ивана Шибилева наступил перелом, какого никто не ожидал от человека с его характером. Его неутолимая страсть к скитаниям, к театру, куда он мог бы теперь поступить на постоянную работу, к книгам, к рисованию и ко многому другому вдруг превратилась в другую, еще более сильную страсть — любовь к осиротевшей девочке. До смерти Моны он как-то не мог прочувствовать, что это его дочь. Поначалу, когда она утверждала, что ребенок — его, он допускал, что она просто хочет прочнее привязать его к себе. Такая женщина, как она, не испытавшая в любви полной взаимности и вместе с тем скомпрометированная в глазах других людей, вполне могла солгать, чтобы отомстить или хотя бы вызвать у него угрызения совести. Как до, так и после Мониного замужества он не определил достаточно ясно своих чувств к ней, увлекался и другими женщинами, но каждый раз, возвращаясь в село, возобновлял связь с ней, не задумываясь о ее возможных последствиях. Когда он узнал, что она вышла замуж и родила, он не испытал ни боли, ни ревности, а лишь некоторое неудовольствие, словно его лишили какого-то удобства, к которому он привык на протяжении многих лет. Было и такое время, когда он избегал встреч с ней, испытывая отвращение при мысли, что она придет к нему из постели мужа или из объятий ребенка. При первой же встрече после замужества Мона, страшно взволнованная, вся в слезах, рассказала ему, что девочка — его и что она назвала ее Мельпоменой, поскольку он не раз говорил, что, если у него когда-нибудь будет дочь, он даст ей имя покровительницы театра. Он не поверил ей, но невольно начал вглядываться в девочку и постепенно обнаружил, что она на него похожа. Все же, если бы Мона не умерла, он, вероятно, поступил бы на работу в какой-нибудь театр или еще куда-нибудь, может быть, женился бы, завел детей и жил бы вдали от села. Мела никогда бы не узнала, что он ее настоящий отец, а могло бы случиться и так, что он до конца жизни больше бы ее и не увидел. Но вот после смерти Моны он все подчинил единственной цели — быть рядом с девочкой, не спускать с нее глаз.
Николин не мог растить дочку один и вскоре после смерти жены нанял старую женщину, тетку Моны, чтобы она смотрела за девочкой. Ивану все казалось, что эта женщина недостаточно заботится о ребенке, недокармливает, не так чисто одевает. В хорошую погоду Мела играла на улице с соседскими детьми, и Иван всегда находил время и повод пройти там и на нее взглянуть. Долгое время после смерти матери в глазах девочки, ласково-карих и чуть оттянутых к вискам, как глаза Ивана, таилась печаль, придававшая ей вид одинокого и заброшенного ребенка. Она знала Ивана давно, потому что часто видела его на улице, в клубе или в других местах, где ее мать останавливалась с ним поговорить. Во время этих встреч он давал ей какое-нибудь лакомство, и маленькая Мела так к этому привыкла, что сама тянулась к его карману. За несколько дней до того, как его отправили в лагерь, Иван случайно встретил Мону с девочкой на тихой улице, в порыве чувств взял малышку на руки, прижал к себе и расцеловал. В лагере он часто вспоминал сладостный запах детского тельца и сердце его полнилось умилением. Теперь, когда она осталась сироткой, ему больше, чем когда-либо, хотелось ее обнять и расцеловать, но она изменилась, не принимала его угощений и даже не хотела с ним разговаривать. «Бабушка не позволяет мне ничего у тебя брать», — говорила она и поворачивалась к нему спиной, когда он пытался с ней заговорить. Старуха, вероятно, знала, как и все жители села, что он ее настоящий отец, и не хотела подпускать его к ней.
Иван едва дождался времени, когда она подросла и пошла в школу. Чтобы чаще и ближе общаться с ней, он организовал детский театр, подобрал детей из всех классов, и до Первого мая они дали два спектакля. Спектакли так понравились в селе, что на них стали приезжать и из соседних сел. Маленькая сцена старого саманного клуба преобразилась в феерический уголок, где дети, одетые в яркие красивые костюмы, танцевали, пели и декламировали в сопровождении хора. Во время репетиций Иван имел возможность видеть Мелу, разговаривать с ней, а иногда и приласкать, и это были самые счастливые его дни и вечера. Он решил остаться в селе, подле нее, но у него не было работы, сельские власти не знали, как с ним держаться и какую работу ему дать. Они надеялись, что через неделю-другую он, как и раньше, устремится в город и после всего, что случилось, может быть, вообще больше не вернется в село. Во время новогодних праздников его каждый день приходили приглашать на сочельник, на именины или просто на угощение. Стоян Кралев и Бараков посылали людей по домам, где он бывал в гостях, наблюдать и подслушивать, но все наблюдатели доносили одно и то же — Иван не говорит ни о политике, ни о сельских делах, а когда его спрашивают, как было в ТВО, отвечает, что он там прекрасно отдохнул, собрал горы перца и помидоров, а по вечерам играл себе на кларнете. Стоян Кралев и Бараков не знали, как толковать его поведение — как примирение или как скрываемую за видимым спокойствием злобу. Во всяком случае, они держались с ним настороженно, потому что от такого человека, как Иван Шибилев, всего можно ждать.
Однажды ранней весной он сам пришел к ним в партийный клуб, где они обсуждали планы сева. Увидев его на пороге, оба как по команде вскочили и уставились на него, пытаясь разгадать его намерения. Естественно, они не могли быть миролюбивыми, и Стоян Кралев, ожидая какой-то акции мщения, положил руку на запор ящика, в котором держал пистолет. Бараков также был сильно встревожен и даже испуган. В случае нужды ему нечем было бы защищаться, и он, заметив, что Стоян Кралев пытается открыть ящик, сторонкой пробрался к нему и встал рядом. А Иван Шибилев закрыл за собой дверь, поздоровался и остался на месте. Сельские руководители не ответили ему и продолжали смотреть на него с нескрываемым подозрением.
— Я сколько времени ждал, что вы меня позовете, и вот решил прийти сам, — сказал Иван и как-то виновато улыбнулся. — Неужто во всем селе не найдется для меня работы? Или мне с протянутой рукой идти?
Руководители переглянулись, потом Стоян Кралев указал ему на стул у стены.
— Садись! В театр не будешь поступать?
— Не собираюсь.
— И надолго это?
— Навсегда.
— И я должен тебе верить?
— Как хочешь, но я остаюсь в селе.
— Хорошо, — сказал Стоян Кралев, подумав. — Завтра получишь ответ. Зайди к обеду.
Иван Шибилев вышел, а руководители смотрели на дверь и молчали — они чувствовали свою вину перед ним, а он держался так, словно ничего дурного между ними не произошло.
— Актеришка, вот и выламывается как хочет, — сказал Бараков. — Засмеяться — пожалуйста, заплакать — вот такие слезы закапают. Сейчас тише воды, ниже травы, да кто его знает, что он еще задумал. У таких семь пятниц на неделе. Лично я ему не верю.
Стоян Кралев тоже ему не верил и потому проявил великодушие. Он назначил его бухгалтером хозяйства в надежде на то, что через несколько месяцев он «сорвется» и освободит эту должность, предназначенную одной девушке из села, которая в июле должна была закончить бухгалтерские курсы. Но июль наступил, девушка вернулась с курсов и принялась за работу, а Иван Шибилев жил себе в селе и не собирался его покидать. Пришлось определить его в столярную мастерскую, поскольку он понимал толк в дереве, но там не было работы на троих, и на следующий год его послали в МТС. Его тыкали то туда, то сюда, с места на место, все еще надеясь освободиться от него, но он ни разу не запротестовал и не обвинил руководителей села в том, что его несправедливо исключили из партии и отправили в ТВО. Он и сам редко вспоминал о былых невзгодах, не испытывая при этом ни злобы, ни желания отомстить. Они воскресали в сознании как кошмарные сны, о которых он забывал через минуту после того, как что-то ему о них напоминало. Все чаще и сильнее охватывало его желание жить с Мелой и для Мелы, и в сердце его не оставалось места ни для каких других чувств и волнений. Почти каждый день или через день он искал случай увидеть ее хоть на минуту, когда она играла с другими детьми или шла в школу или из школы. Он не смел останавливать ее посреди улицы или погладить по головке, потому что боялся пробудить подозрения и вызвать ревность Николина. В плохую погоду, когда на улицах было грязно или снежно, Николин каждый день провожал Мелу в школу и встречал после занятий. Иван смотрел, как он берет ее на руки, как прижимает ее личико к своему, и сердце у него разрывалось от горя.
