Ведерников узнал, что с разрешения сержанта можно на полчаса выйти в город. Пошел отыскивать сержанта. Сержант разрешил.

В городе, если разобраться, ему делать было нечего: купит конверты, почтовую бумагу и отправит письмо Наде. Среди его знакомых был только один человек, которого обязательно нужно было оповестить о произошедшей с ним перемене, — Ефим Баранников. Но ополченцы, как сказали, после оформления в часть получат сутки или двое, чтобы попрощаться с близкими, решить квартирные вопросы, тогда он и свяжется с другом.

На тротуарах много военных. Их вид не производил впечатления, что город в опасном положении. Полководцы, наверно, что-то напутали: немцы где-то выбросили воздушный десант, а — в итоге — начальство в панике: тысячи производственников оторвали от нужной, не терпящей отлагательства работы.

Ведерникова удовлетворяло своей безусловной правдивостью лишь то, что рассказала вчера Варвара. Что же такое должно было случиться, чтобы в середине ночи поднять по тревоге курсы командиров и куда-то спешно бросить, даже не оставив следа от этого учебного подразделения?! Прорыв фронта?.. Было противно ничего не знать, гадать, придумывать.

Его соображения никому не нужны, и прежде всего ему самому. Он приторочен к школе, в классе 8б стоит его винтовка, ее номер, сказали, он должен помнить, как собственное имя. Пока он еще в гражданской одежде, — еще таков, каким был. Встретив его, близкие даже не заметят наступившей в его жизни перемены.

Закупил конверты, папиросы, запасся леденцами — другие конфеты в магазинах исчезли. Затем минут на сорок под аркой дома задержала воздушная тревога. Он явно перерасходовал время отлучки, но ничего: свою задержку объяснит. Неужели нельзя сегодня отпустить всех по домам?

На спортивной площадке позади школы, пересекая вечерние тени, взад-вперед маршировали ополченцы. Сержанты голосами взрослых петухов командовали: «На пра-во!», «На ле-во!».

Ведерников поспешил за трехлинейкой. В классе было пусто. В мертвой тишине класса с грифельной доской и таблицей Менделеева на стене он вдруг понял, что с ним происходит нечто более значительное, чем все то, что было в жизни до этого момента. Жизнь уже разрезана на две половины — прошлое ничего не значило, а будущего своего у него нет и, может быть, уже не будет, — только темное, угрожающее встречное течение времени и борьба с ним ожидает его.

Отправился на поиски цеховых коллег — в его интересах держаться к начальнику цеха поближе. Однако среди тех, кто занимался строевой подготовкой, Кудрявцева не было. Ему сказали: «Вызвали его куда-то». «Куда его вызвали, не на завод ли?» — с тревогой спросил инженер. «Кто его знает», — равнодушно проговорил мастер Завьялов.

Как некстати была его прогулка! В этой неразберихе малейшая случайность может повлиять на судьбу. Он пойдет в штаб и узнает, кто и зачем разыскивал Кудрявцева, может быть, и он был нужен посланцу с завода.

Но никакого штаба в школе не было, формирование новой ополченской дивизии только началось.

На площадке появился лейтенант с двумя кубарями. Его речь была короткой: «Сейчас организованно заходим в школу и с винтовками, с полученным обмундированием и своими личными вещами повзводно выходим на трамвайную остановку. Едем все до трамвайного кольца. Там собираемся и строем приходим в военный городок, многим он уже известен по сборам. Там ужинаем, если баня будет работать, помоетесь, переоденетесь в полученное обмундирование, гражданское свяжете в узел, подпишете бирку своим именем-фамилией и домашним адресом. После помывки отдыхаем. Ваши вещи будут сохраняться до окончания войны, после возвращения с войны под расписку получите их в руки. Все понятно?..».

Лейтенант, судя по репликам в строю, ополченцам понравился, особенно открывшейся веселой перспективой получить свои довоенные тряпки, вернувшись с войны домой.

Был еще шанс, кажется, последний, воспротивиться и отстоять свое место в здравом порядке вещей, — не теряя времени, отправиться на завод: «Мне сказали в сборном пункте, что меня кто-то из администрации разыскивал… Вот я и явился…». Скромно спросить: «Возможно, потребовалось мое предложение?..» — и напомнить кому надо про эти дефицитные трубки… Но он не мог явиться на завод с винтовкой. И не мог ее оставить в классе или передать кому-то — такими нарушениями занимается военный трибунал. Осталось надеяться лишь на завтрашний день.

Едва успели дотопать до трамвайной остановки, подошел трамвай с пустыми вагонами и быстро довез ополченцев до кольца. При всей нелепости происходящего и беспорядке чувствовалось: какая-то сила вмешивается в хаос и подгоняет события.

Промаршировали до военного городка. Окна на пустынных этажах казарм были раскрыты. Ветер шевелил на дорожках обрывки газет, клочья сена, — городок выглядел так, будто его только что покинули.

Но в столовой жизнь продолжалась. В полутьме гремели алюминиевые миски, сновали солдаты в серых халатах. Стоял запах подгоревшей каши и лука. Разнесли хлеб, через полчаса ложки. Потом первое — борщ, и снова перерыв. В темноте кто-то курил, кто-то дремал, положив голову на стол, кто-то млел в ленивых разговорах.

Образовались группы. Ведерников решил держаться стропальщика дяди Миши — не в качестве товарища, а для того, чтобы проверять себя — не воспринимает ли происходящее слишком иначе, чем другие. Мысленно составил письмо, которое пошлет завтра жене в Самарканд. Напишет, что обстоятельства его жизни изменились. Разумеется, он не будет описывать, ни как оказался в армии, ни своего нынешнего состояния. Попросит вообще не придавать призыву его в армию большого значения, потому что война не продлится долго — так думают все. Вот и всё. Останется лишь уточнить, какое он будет получать денежное содержание и как его можно будет посылать Надежде.

Наконец начали разносить кашу и чай. По радио излишне громко объявили о второй в этот день воздушной тревоге. В столовую заглянул лейтенант: «Спокойно, спокойно, товарищи!» — как будто ожидалась паника. Большой город привык к тревогам, к «немецкой музыке» — «ба-Баху!», так кто-то их назвал. Ведерников решил, не откладывая, расспросить лейтенанта про денежное содержание и имеет ли в нынешних обстоятельствах значение его военная специальность, и последовал за ним.

В коридоре лейтенант, опершись рукой о стенку, стоял с барышней, почти школьницей. Инженеру понравилось, как лейтенант разговаривал с нею — похоже, оберегал ее от того, о чем она сама еще не знает… Ведерников вернулся в зал.

Была уже ночь, когда они вышли из бани. Там, при свете синих ламп, голые, распаренные ополченцы выглядели занятыми каким-то ритуалом, — соблюдая его, нельзя было обойти вниманием ни одной части своего тела. Мужчины с соревновательным усердием намыливали головы, натирали друг другу спины, добирались до промежности. Ритуал показался Ведерникову странным, каким-то нехорошим посвящением. Когда слесарь Мигаев предложил ему натереть спину, Ведерников сухо отказался.

Разместились на ночевку. Как в школе, такие же койки, такие же байковые одеяла и ватные подушки. Было слышно, как в столовой начали кормить новую партию ополченцев, потом третью. Когда становилось тихо, вдалеке слышались тяжелые затяжные взрывы, и чуть уловимые колебания земли докатывались до казармы. Ведерников пытался сообразить, какой силы взрывы. Но для этого нужно было знать расстояние до них. За этими бессмысленными расчетами он наконец уснул.

— Подъем! Подъем!

Ведерников видит разъяренное лицо сержанта. Огромные тени мечутся по стенам. Ведерникову показалось, что команда относится только к нему, только на него направлен свет электрического фонаря. Однако сдержанно чертыхались все. Трое красноармейцев с грохотом сбросили с плеч связки кургузых ботинок. Но не все понимают, как пользоваться обмотками.

— Скорее! Скорее! — сипит сержант.

— Вы бы лучше показали, как правильно мотать эти штуки! В какую сторону мотать? По часовой или против часовой стрелки?