И, завидев Апли, сделала то, чего никогда раньше себе не позволяла: подъехала к дому прямо по подъездной аллее, а не с тылу, по тропе, ведущей через сад, где обычно прятала велосипед в знакомых зарослях боярышника и уж дальше осторожно пробиралась на своих двоих. Нет, на этот раз она храбро миновала ворота усадьбы и направилась по гравиевой дорожке, обсаженной липами и украшенной клумбами с нарциссами, к парадному крыльцу.

Именно так он ей и велел – строго приказал! – поступить. Подъехать прямо к парадным дверям. И лишь когда она уже миновала ворота, до нее дошло, какой это был невероятный, небывалый дар – да, это действительно был ее день. Парадное крыльцо! Ему, должно быть, хотелось посмотреть, как она будет ставить у парадного крыльца свой велосипед, и едва она успела это сделать, как роскошная дверь – или, точнее, двери, две высоченные, внушительного вида блестящие черные створки, – открылась, словно подчинившись некой волшебной силе.

Она не знала наверняка, хотя вскоре и узнает, выходят ли окна его спальни на подъездную аллею. Она могла бы мимоходом увидеть его в открытом окне второго этажа, если бы специально высматривала, но она слишком спешила и волновалась, так что увидела его, лишь когда он внезапно появился из-за высоких дверей, отворившихся как бы самостоятельно. И она, шуткой желая снять напряжение, продолжала называть его «мадам», а он назвал ее «умницей». Затем она, быстренько прислонив велосипед к стене у парадного крыльца, вошла в вестибюль, за которым виднелся холл с выложенным черно-белой плиткой полом, похожим на шахматную доску. И на столе там стояла огромная ваза с какими-то невероятно прекрасными ярко-белыми цветами.

– Это мамины драгоценные орхидеи, – пояснил Пол. – Но мы здесь не для того, чтобы ими любоваться. – И повел ее, точнее, потащил, решительно подталкивая сзади, на второй этаж.

И тут, пожалуй, наступила ее очередь называться «мадам». Едва они оказались в его спальне, он почти сразу принялся ее раздевать, чего никогда раньше не делал – впрочем, раньше у него вряд ли и была такая возможность. Во всяком случае, она не могла бы с уверенностью сказать, что он вообще когда-либо снимал с нее одежду.

– Стой спокойно, Джей. Просто стой спокойно.

Казалось, он хочет, чтобы она совсем не шевелилась, чтобы она замерла в неподвижности, пока он, довольно ловко орудуя пальцами, последовательно развязывает и расстегивает ее одежки, позволяя им падать на пол вокруг нее. Так что это отчасти напомнило Джейн ту процедуру, которую она осуществляла порой, когда миссис Нивен устало просила ее «разоблачить». Вот только Пол – и этого она никак не могла отрицать – «разоблачал» ее с невероятным почтением, даже с благоговением. Ничего подобного Джейн, разумеется, никогда не испытывала, раздевая миссис Нивен перед сном. Пол снимал с нее одежду, словно приоткрывая некую тайну, словно снимая с нее фату перед первой брачной ночью. И она знала, что никогда в жизни этого не забудет.

– Не двигайся, Джей.

Между тем ей хотелось немного оглядеться, ведь она никогда прежде не бывала в этой замечательной комнате. Туалетный столик с зеркалом-трельяжем, заставленный всякими мелкими предметами, в основном серебряными. Кресло с полосатой обивкой – золотые полосы на кремовом фоне. Шторы с таким же рисунком, полностью раздвинутые (он так и раздевал ее при раздвинутых шторах!) и чуть колышимые ветерком. Распахнутое окно. На полу неяркий ковер в серо-голубых тонах – такой оттенок приобретает в солнечном свете дымок от сигареты. Поток солнечного света, льющийся из окна. Кровать.

– Что это, Джей? Ты там свое сокровище припрятала?

Его пальцы что-то нащупали в упавшей на пол одежде.

Это была монетка в полкроны.

В Материнское воскресенье 1924 года мистер Нивен действительно видел, как Джейн неторопливо отъезжает от дома на велосипеде. Он как раз вывел свой «Хамбер»[2] из гаража и поставил перед крыльцом, поджидая миссис Нивен. Чаще всего, думала Джейн, стоя перед Полом неподвижно, мистер Нивен все-таки сам «разоблачает» миссис Нивен, если ей самой трудно раздеться. Какое слово – «разоблачать»! Она предполагала также, что миссис Нивен вполне может попросить мужа: «Пожалуйста, Годфри, разоблачи меня», – но, разумеется, совсем иным тоном, чем когда обращается к горничной. Или, например, мистер Нивен – и тоже не совсем обычным тоном – может спросить у жены: «Можно мне разоблачить тебя, Клэр?»

Джейн предполагала даже, что мистер и миссис Нивен вполне могут время от времени… хотя лет восемь назад они и потеряли обоих своих «храбрых мальчиков». Да нет, она не просто предполагала. Она порой видела свидетельства этого. Ведь это она меняла простыни.

Но даже в Материнское воскресенье она не могла понять, каково это – быть матерью двух сыновей и потерять обоих, одного за другим, в течение нескольких месяцев. Не знала она и того, что может чувствовать в такой праздник мать, потерявшая своих сыновей. Мать, которая понимает: ни один из ее мальчиков уже никогда не придет ее навестить с традиционным букетиком или коробкой симнелов[3].

Но у Пола Шерингема через две недели свадьба, и он в своей семье единственный из сыновей, оставшийся в живых. И Нивены, разумеется, на его свадьбу приглашены. Ведь Пол стал теперь (и ох, как хорошо ему это было известно!) любимцем обеих осиротевших семей.

Сейчас, думала Джейн, мистер и миссис Нивен наверняка уже уселись рядышком в автомобиль и едут по освещенной ярким весенним солнышком дороге в Хенли. А Милли еще с утра, раньше всех, укатила из Бичвуда, скрипя колесами велосипеда по гравиевой дорожке, чтобы успеть на поезд в 10.20 из Титертона. И особняк в Апли тоже сегодня совершенно опустел, словно кто-то услужливо предоставил его им двоим в полное распоряжение — мистер и миссис Шерингем, «показушники», уехали в Хенли на встречу с «вождями племен», а кухарку Айрис и горничную Этель утром отвез на станцию в Титертон не кто иной, как сам Пол Шерингем.

Он только сейчас, раздевая ее, рассказал об этом – точнее, ее он к этому времени уже раздел, и теперь она стояла посреди залитой солнечным светом комнаты совершенно голая и в свою очередь, как бы оказывая ему взаимную услугу, тоже его «разоблачала».

– Между прочим, я сам отвез Айрис и Этель на станцию.

Вряд ли имело смысл докладывать ей об этом. Разве это имеет какое-то отношение к тому, чем они сейчас занимаются, думала Джейн. И вряд ли – но так она подумала уже впоследствии – ему вообще стоило это делать. В такое замечательное утро Айрис и Этель, наверное, с не меньшим удовольствием прогулялись бы пешком. До железнодорожной станции в Титертоне от Апли даже ближе, чем от Бичвуда.

Может, Пол просто пытался таким образом объяснить, почему ей так мучительно долго пришлось ждать его телефонного звонка? И хотел, чтобы она была уверена: дом целиком и полностью в их распоряжении и там совершенно безопасно? Что он сам все уладил, удалив прислугу?

Но он сообщил ей об этом с какой-то невероятной, не типичной для него серьезностью. Словно хотел, чтобы она поняла – именно так она и будет думать впоследствии, – что в этот особый, словно перевернутый вверх тормашками день он сам решил взять на себя некую второстепенную роль, хотя чаще всего вел себя с ней как самый что ни на есть лорд из лордов. Он не только услужливо распахнул перед ней двери своего дома, словно предлагая его ей, но и сам раздел ее, точно был ее слугой, рабом, а еще – в полном соответствии со своей новой ролью – он решил оказать посильную услугу таким же, как она, служанкам.

– Я доставил их на родительском автомобиле прямо к поезду, который отправлялся в девять сорок.

Теперь родительский автомобиль уже, наверное, припаркован где-нибудь в Хенли, думала Джейн, а собственная машина Пола, небольшой гоночный автомобиль с опускающимся верхом, рассчитанный на двоих, по-прежнему стоит в гараже, то есть в бывшей конюшне.