Все выше, выше. Если высунуть голову из окна и посмотреть назад, то видны внизу извивы рельс, по которым уже пробежал наш поезд. Насыпь — точно гигантская полка, прикрепленная к зеленым бокам сопок. Иногда плечи сопок расступаются, и тогда разворачиваются равнины залитые потоками цветов мака.
— Ильхури-Алинь, — называет эти сопки, предгорья Хингана, китаец Ли-Тин.
Из трех провинций Манчжурии две засеваются маком. Маковые плантации дают большой доход китайским «купезам» и иностранцам. Осенью, после сбора, маковое зерно идет на выжимку опиума.
— Смотри, гора Син-Ан-лин, — показывает пальцем вперед китаец Ли-Тин.
Сопка в Манчжурии.
Из мреющего голубого отдаления смутно поднимается неясное облако. Это — очертание далекого Хингана, по-китайски — Син-Ан-лин.
Поезд вертится между холмами. Далекий, еще неясный хребет Хингана то исчезает за поворотом, то показывается вновь. Еще несколько извивов — и над нами его громада. Его крутые бока покрыты цветным ковром зелени, а его темя спряталось в облаках.
Мы несемся по краю глубокой чащи. Котловина под нами заполнена туманом. Иногда в глубине под нами мелькнет кучка фанз. Впереди рельсы смыкаются крутой петлей. Поезд бежит по этой петле. Из окна я вижу черную круглую пасть туннеля.
Поворот так крут, что кажется, будто туннель находится позади поезда, а между тем мы только что вынеслись из теснины совсем рядом с туннелем и сейчас летим назад, чтобы юркнуть в пасть туннеля. Обе насыпи — та, по которой уже прошел наш поезд, и та, по которой он бежит, — сейчас сближаются.
Наш паровоз пронесся назад рядом с нашим вагоном и, вскрикнув и пустив клуб дыма, нырнул в туннель. Вслед за ним, сделав страшный поворот над бездной, под своды туннеля нырнул и поезд. В вагоне вспыхнуло электричество. Ярче и четче стук колес. Слышно тяжелое, напряженное дыхание паровоза.
Этот туннель прободал насквозь каменное тело Хингана. Из девяти туннелей К.-В. ж. д. этот — самый длинный, около трех километров протяжением. Стены подземелья черны, влажны. Отражения света из вагонов скользят по его стенам, и они тускло поблескивают у самых окон. Иногда кажется, что из темноты несутся черные нависшие глыбы, которые вот-вот ударятся о стенки вагона и раздавят его в своих каменных тисках.
Наконец, в окнах начинает сереть. Точно слабое трепетание рассвета промывает черноту подземной ночи за окнами. Электричество гаснет. Лица кажутся свинцовыми, мертвыми. Поезд выносится из подземелья на простор, на солнце. Мы пробежали по Хинганской железнодорожной петле, которая считается чудом инженерного искусства, и теперь несемся по другой стороне Хингана.
Здесь, в складках холмов, заросших курчавым лесом, белеются дома европейской архитектуры. В игре последних лучей упадающего солнца брызнули белым пламенем стекла окон, сверкнул шпиль высокой башни, пронеслись на высоте какие-то постройки курортного типа. По желтой дороге аллеи, точно по коврику, карабкается вверх автомобиль. Это курорт, выстроенный К.-В. ж. д. в складках мощного Хингана.
Короткая остановка у белой станции. Поезд срывается и мчится дальше в путь, в горы. Уже спустилась ночь. Далеко позади манят уютные огни курорта.
— Надо спи, — говорит Ли-Тин и лезет через мою голову на укладку для багажа. Капитана, — приглашает он меня оттуда, — ваша ходи здесь спи, — и показывает на противоположную укладку.
Чань-Бо, или Шаньские горы. Их вершины серебрятся от усеявшей их размельченной в пыль пемзы.
Всю ночь мы едем по обширной Хей-Лун-цзянской провинции, которая получила это название от китайского названия Амура — Хей-Лун-цзян (красная река). Эта «краснан река» — граница между СССР и Китаем.
_______
Когда я просыпаюсь, за окном уже нет гор. Вместо них, неохватный простор полей, уходящих в желтые, пыльные дали. Высокий золотой гаолян[5] чередуется огненными колосьями пшеницы. Они кажутся желтыми заплатами, вшитыми в зеленую ширь бобовых полей. Эти поля ощетинены, как еж иглами: утыканные колышками, к которым тянут свои цепкие усики бобы, они тянутся во все стороны, сливаясь с далеким склоном неба.
Поля расчесаны канавками на аккуратные гряды. Синие фигуры китайцев копошатся между грядами. Они кропотливо работают на солнцепеке. Их широкие шляпы из рисовой соломы — точно движущиеся янтарные грибы вокруг гряд. Их руки ласкают каждый ком земли, каждый стебель. Там, где земля еще не засеяна, она тонко разрыхлена маленькой киркой и пальцами и кажется бархатной.
Между этими полями, похожими скорее на огороды, мелькают деревушки. Призимистые фанзы, с покатыми земляными крышами, поставленными без стен и почти без фундамента прямо на землю, с прорезанными в крышах окошками с частым переплетом, стоят бок о бок, длинным рядом. По дороге, вьющейся между бобовыми полями, манчжурские широкомордые волы в ярмах тащат арбы на высоких колесах. Арбы нагружены тяжелыми жерновами для выжимания бобового масла.
В вагоне на полу сидит старый китаец. Должно быть, он сел ночью на одной из остановок. Этот сухой, крепкий старик как будто состоит из сухожилий и широких костей. Его ладони — как копыта. Их жесткая кожа черна от в'евшейся в нее на всю жизнь земли.
Железными черными ногтями он разрывает мясо какой-то рыбы. Под его зубами трещат крепкие звенья позвоночника рыбы — он, как и Ли-Тин, ест ее с костями, с жабрами. Маслаки под натянутой желтой кожей на его скулах перекатываются, как шарики.
Лн-Тин сверху весело окликает его.
— Сян-Чжао! — кричит он и говорит что-то по-китайски.
Старик поднимает голову и, пощипывая пальцами свою бородку — с десяток седых волосков на морщинистой, как кора, коже подбородка, — отвечает медлительно, с достоинством.
На тракте из Мергеня в Цицикар. Гурт скота у реки Нонни-цзян на привале.
Они разговаривают на непонятном горловом, клокочущем языке. Но по жестам старика и по подвижному лицу Ли-Тина можно понять, что над старым китайцем стряслась какая-то беда. Он горестно качает головой, морщинки сбегаются к его переносице. Ли-Тин сочувственно щелкает языком.
— Его мало-мало худо дело, — обращается ко мне Ли-Тин. Умирай его надо совсем худо.
Из узких глаз старика выдавливается мутная слезинки. Но речь его не теряет своей медлительности. Продолжая пощипывать свои волоски на подбородке, он говорит мне что-то по-китайски. Я слышу понятные знакомые слова: дюбань — губернатор, контрами — убил, хунхуз. Мне неясно, однако, какое отношение имеет дюбань к хунхузам и убийству и кто кого убил — хунхузы губернатора, или губернатор хунхузов, или оба в компании — кого-то третьего.
Ли-Тин приходит на помощь. Поясняя свою малопонятную тарабарщину жестами и гримасами, он переводит жалобу старого китайца.
Сян-Чжао — переселенец из земледельческой провинции Хубей. Правительство трех об'единенных провинций Манчжурии обещало большие льготы переселенцам в Хинганский район — бесплатный проезд, землю, освобождение на три года от налогов. Сам генерал Чжан-Сюэ-лян, сын знаменитого Чжан-Цзо-лина, подписал этот декрет.
— Дорога вези, земля еся (есть), — переводил Ли-Тин, — дюбань режи-режи, — провел он ребром ладони по горлу, показывая, как дюбань зарезал Сян-Чжао.
К Сян-Чжао пришли сборщики податей и потребовали, чтобы он уплатил за три года вперед.
— Война надо, солдат надо — об'яснил требование сборщика Ли-Тин.
У Сян-Чжао много детей и совсем нет денег. Ему надели на шею деревянную колодку. Его били палками. Но и палки не выбили из Сян-Чжао денег. Сборщики конфисковали и увезли весь его урожай бобов.
— Ой, худой люди! — щелкает языком Ли-Тин и указывает на Сян-Чжао. — Его хунхуз сделайся. Его честный не могу живи.
