Прежде всего, я не думаю, чтобы обычай лгать мог каким-нибудь образом придти в совершенный упадок или в забвение, нет, ибо ложь, как добродетель, как принцип — вечна; ложь — наслаждение и утеха, ложь — прибежище в нужде, ложь — четвертая грация, десятая муза, лучшая и вернейшая спутница человека; ложь бессмертна и не может исчезнуть с лица земля, пока существует, по крайней мере, настоящее почтенное общество. Я сожалею только о временном упадке искусства лжи. Ни один высокоодаренный человек, ни один человек, у которого сердце бьется на надлежащем месте, не может взирать на современную неуклюжую и беспутную брехню без глубокого сожаления о том, что столь высокое искусство оказывается ныне столь униженным. С понятною робостью приступаю я к настоящей теме в этом многосведующем обществе: это, конечно, похоже на то, как если бы старая дева пожелала учить уходу за детьми почтенную матерь Израиля. Мне отнюдь не подобает критиковать вас господа, вас, которые все почти старше меня и годами и несомненною опытностью в этом вопросе, - и, если бы то или другое место произвело на вас впечатление критики, то, бесспорно, в большинстве случаев, его надлежит понимать в смысле моего восхищения, но отнюдь не порицания. И действительно, если бы это прекраснейшее из всех прекрасных искусств встречало повсюду такой же почет, одобрение, разумное попечение и спрос, какие посвятило ему это общество, то я не имел бы причины высказать мое сожаление или пролить хоть одну слезу. Я говорю это не с целью польстить вам, а говорю это в смысле справедливого и достойного признания. (У меня было намерение в этом месте принести кое-кое-какиеимена и некоторые пояснительные примеры, но обнаружившиеся в заседании признаки дали мне понять, что, не касаясь подробностей, я могу ограничиться лишь общими положениями). Нет факта, более прочно установленного, как тот, что ложь есть необходимое следствие наших взаимных отношений;- что это следствие не может быть ни чем иным, как добродетелью, это, разумеется, само собою. Никакая добродетель не может достигнуть возможно широкого распространения без заботливой и тщательной культуры ее; что касается нашей, то, разумеется, она должна культивироваться и в школах, и у домашнего очага, и даже в прессе. Какая разница между необразованным, неупражнявшимся лгуном и профессионалом, прошедшим хорошую школу? Какое же, например, сравнение между мною и господином Нер…. и адвокатом? Разумная ложь необходима миру. Мне иногда приходит в голову, что было бы даже лучше и, пожалуй, здоровее совсем не лгать, чем лгать неумело. Неуклюжая, неусовершенствованная ложь часто настолько же бесполезна, как правда.

Но посмотрим теперь, что думают об этом философы. Обратите внимание на известную поговорку: «Дети и дураки говорят всегда правду». Вывод очевиден: взрослые и мудрые никогда не говорят ее. Историк Пэркман объясняет: «тенденция правды может быть сама собой доведена до глупости». В другом месте той же главы он выражается так: «Давно уже стало общим правилом, что правда хороша не во всякое время, и люди, обуреваемые болезненным стремлением к правде и постоянно, по привычке, нарушающие это правило, суть дураки или несносные филистеры!» Это сильно сказано, но зато справедливо. Никто из нас не мог бы ужиться с человеком, привыкшим говорить всегда только правду; но, слава Богу, никому и не приходится испытывать это мучение! Человек, говорящий по привычке всегда только правду, есть фикция: в действительности он не существует и никогда не существовал. Конечно, встречаются люди, которые думают, что они никогда не лгут, но, на самом деле, это далеко не так, — и такое самозаблуждение принадлежит к категории того невежества, которое позорит нашу, так называемую, цивилизацию. Каждый человек лжет, каждый день, каждый час, на яву и во сне, в своих грезах в своей радости, в своем страдании; если молчит его язык то все равно лгут руки, ноги, глаза, самое положение тела, и все это предумышленно. Даже в проповедях… но это уже тривиально!

В той далекой стране, где я когда-то жил, дамы имели обыкновение заниматься взаимными визитами, под предлогом гуманной потребности видеться друг с другом. И вот, возвратясь домой, они радостно восклицали:- Мы сделали 16 визитов, из которых 14 не застали дома! — и в этом восклицании всегда можно было уловить нотку веселой удовлетворенности. Таким образом мнимая потребность повидаться с этими 14-ю и с двумя другими, у которых им менее посчастливилось, была ничем иным, как самой примитивной и самой заурядной формой лжи, которая, как обычное уклонение от правды, не ставилось им в вину. Но можно-ли оправдывать ее? Непременно. Такая ложь и великолепна, и благородна, так как цель ее — не извлечь какую-нибудь выгоду, а доставить развлечение тем 16-ти. Черствый поборник правды дал бы ясно понять, даже, может быть, высказал бы вслух, что ему совсем неинтересно видеть таких-то людей, и этим, как сущий осел, обидел бы их, не принеся себе никакой пользы. Кроме того, дамы той далекой страны имели еще обыкновение, — ну, одним словом, они пользовались тысячью приятных сортов лжи, вытекавших из самых благородных побуждений и делавших честь их уму и сердцу. Подробности оставляем в стороне.

Мужчины в той далекой стране были и вместе и порознь все поголовно лжецы. Их обычное «Как поживаете?» звучало ложью, ибо, на самом деле, они вовсе не интересовались, как кому живется, если только спрашивающий не был случайно гробовщиком. На обычный вопрос отвечали такой же обычной ложью; никогда никто не ставил научного диагноза о собственном здоровье в каждом таком случае, а отвечал наугад и обыкновенно существенно ошибался. Лгали даже гробовщикам, говоря, что «скоро, кажется, совсем конец», ложь в высшей степени похвальная, так как, ничего не стоя одному, она очень радовала другого. Если какой-нибудь посетитель мешал своим неожиданным появлением, его сердечно приветствовали: «Очень приятно!», а в глубине души думали: «я бы хотел, чтобы ты был среди людоедов, и чтобы теперь наступило их обеденное время». А когда он уходил, то грустно спрашивали: «Разве уж вы собираетесь?» и присовокупляли: «Милости просим… заходите почаще»… И все это никому не вредило, так как никто не обманывался и не обижался, между тем как правда доставила бы обоим только неудовольствие. Я полагаю, что такая «ложь вежливости» должна быть культивируема, как грациозное и милое искусство. Ведь говоря по правде, самая изысканная, самая утонченная вежливость есть ничто иное, как прекрасное здание, построенное от фундамента до крыши из легковесных и позлащенных кирпичиков милой, самоотверженной лжи.

То, о чем я скорблю теперь, это возрастающая популярность наглой правды. Постараемся сделать все возможное, чтобы свергнуть ее с неподобающего пьедестала! Оскорбительная правда нисколько не лучше оскорбительной лжи.

Не должно никогда говорить вслух ни ту, ни другую. Тот, кто говорит оскорбительную правду только потому, что иначе мог бы лишиться душевного блаженства, должен сообразить, что такая душа собственно и не достойна никакого блаженства. Про того, кто лжет с целью помочь в нужде какому-нибудь несчастному малому, ангелы небесные наверное воспевают: «Вот геройская душа, рисковавшая собственной репутацией, ради помощи ближнему своему! Слава великодушному лжецу!».

Если оскорбительная ложь не может считаться делом похвальным, то в той же самой мере и оскорбительная правда. Факт, признаваемый даже судебным законодательством.

В числе других, употребительных форм лжи, мы имеем еще молчаливую ложь, — обман, заключающийся в том, что некто просто молчит и тем скрывает правду. Многие черствые поборники правды потворствуют этому пороку, воображая, что они не лгут, если только не высказывают ложь.