Ударился вдруг в странные размышления: вы, дескать, некогда увлекались психологией, и не мне вам объяснять, к тому же врач, что в каждой революции наличествуют здоровые нервно-психические корни и что сумма революционных завоеваний превосходит потери, и жертвы окупаются во сто крат.
- Я понимаю, что с точки зрения старой психоневрологии всякая революция представляет собою явление социально-болезненное, возникающее из коллективных нервно-психических потрясений (голод, ужасы, истощения, войны и так далее) и развертывающиеся за счёт больного или низменного нервно-психического материала грубая стадность масс, разгул зверских инстинктов, развал морали, половая вакханалия, всякого рода утонченный мистицизм... - И тут пожалел Ем. Яр-ский, что не выдал этот свой психологический экспромт Кобе (с врачом Нариманом по-врачебному, чтоб не расстраивался?). Нет, реакция Кобы в отличие от Наримана, который слушал собеседника недоумевая, была б непредсказуема.
ГЛАВА... - сбился со счёту, какая, да и так ли это теперь важно, или УГЛОВОЙ ДОМ
Сейчас, когда я пишу тебе, сын мой, эти строчки, дело наше доведено до того, что самые близкие друзья-коммунисты не могут друг с другом говорить на тему о наших вопиющих недостатках вследствие неумения управлять государством теми, которые после Ленина назвали себя законными наследниками его.
Особо подчеркнуть: твой отец имел склонность говорить то, что другие не могли делать из боязни лишиться службы или власти (а то и жизни). Чтоб сын не гнался за властью, потому что она портит человека.
... Убрал со стола бумаги, от глаз Гюльсум подальше: подумает, что пишет завещание. Теплые листки... Бог даст, закончит... - а Гюльсум, когда наткнется на эти листки, спрячет так надежно, что сама не сможет найти, подальше от глаз Наджафа о большевизме, что его не будет!
Когда Нариман, удовлетворенный написанным, словно вернулась к нему творческая активность, прятал листки, из папки выпала карточка: Гаджи!.. Снова он! Гаджи смотрел с укором, будто Нариман в чем провинился. С какой-то обидой. Он казался вечным, не верилось, что умрет: весть о смерти Гаджи пришла недавно, с опозданием. Ну вот и закончил я свой путь. Все мы будем там. Вспомнил последнюю встречу с ним, Кара Гейдар предложил: де, можем навестить, почему-то убежденный, что Нариман не поедет.
- Так прямо и поедем?
- А что? Если он так вам дорог, поедем не откладывая.
... Нариман пожалел, что навестил: Гаджи его не узнал!
- Это я, Нариман,- в который раз повторял он, и Сара, дочь Гаджи, смущенная, что у отца (это случилось буквально за последние дни) начисто отшибло память (Он и меня не узнает, не обижайтесь...), тщетно пыталась объяснить отцу, что сам Нариман Нариманов из Москвы к нему пожаловал, - как потом Кара Гейдар злорадствовал!..
- Нет, не узнаю,- беспомощно разводил Гаджи руками, а потом и вовсе перестал что-либо говорить, лишь смотрел то на Наримана, то на Кара Гейдара.- И его не узнаю.
- А меня, свою дочь, узнаешь? - Ей упрямо не отвечал (Кара Гейдар, когда возвращались, убеждал Наримана: Притворялся! А вы его защищали, наглеца! Контра и есть контра.
- Наша его защита нужна прежде всего новой власти, а уже потом самому Гаджи.- Нариман был обескуражен, что у Гаджи немыслимо запущенный склероз.
- Как же не узнаете, Гаджи? - настаивал Нариман, напоминая ему, что был у него конфликт с ним,- через обострение всколыхнуть память,- помните, спорил с вами на учительском съезде? И я отказался от вашей помощи - денег, которые посылала ваша контора мне в Одессу? - И что вернул ему долг? Нет, не помнил. Как Гаджи (неужели забыл и об этом?) явился к нему, там находился и Кара Гейдар,- рукой на него,- и сказал, что дарит ткацкую фабрику новой власти, и как Гаджи потом возмущался, что его фабрику назвали именем Ленина? И что просил - дважды! - сдать ему в аренду, в концессию, его же национализированную собственность - фабрику, рыбные промыслы и мельницы.
И тут Нариман, отчаявшись, решил вспомнить первую их встречу:
- Однажды пришел к вам и сказал, что наши студенты испытывают нужду, им надо помочь. Вы велели мне: Возьми бумагу и пиши! Стали диктовать фамилии богачей, чтоб собрал у них, а потом пришел к вам. Кто сколько дал? спросили. Я прочел список и показал деньги. Не услыхав фамилии миллионера Мусы Нагиева, вы удивились, почему я не пошел к нему. Я был у него,сказал,- но он ни рубля не дал, якобы весь истратился. Вы засмеялись и, узнав, какую сумму я собрал, пригласили казначея и велели ему дать мне столько же. Вспомнили? - Молчит.
- А русский артист, чей бас чуть духан не снес.
- Теперь вспомнил, - сказал. И добавил: - Устал, пойду отдохну.
... Привести себя в порядок, предстоит поездка в родные города: Тифлис, где сессия, и проездом Баку. Как там Кардашбек в своем угловом доме? Сону, может, увидит? Нет, в Баку не остановится - душа не лежит.
Нариман, когда пошли экспроприации, предупредил Кардашбека, что грядёт уплотнение жилищ, советует, пока есть время, самому уплотниться, поручив это дело... - тут Нариман вспомнил о юном милиционере-шемахинце, из земляков Гюльсум, который зачислен в его охрану: вздумал жениться, а где жить - не знает, много их, братьев, пусть у тебя поселяются. Направит в дом Кардашбека милиционера, и тот, ещё холостой, займет по скромности первые две комнаты в коридоре, близко к лестнице, со старшим братом, у него семья (невестка обхаживает, чтоб женить на своей сестре), а он, Гасан, возьми да умыкни, будет моим отцом, дочь капитана Мелик Мамеда Махфират, мою будущую маму.
Шумел-неистовствовал племянник Мелик Мамеда - Гусейн, влюбленный в Махфират, и многие годы спустя, фортуна такая, занял Гусейн пост Наримана, став предсовнаркома,- шуткой припугнет милиционера: дескать, если обидит сестру, прибьет ухом к дверному косяку... Сгорит во всепожирающем костре, разожженном Сталиным.
Кардашбек с семьей, и Сона с ними, поселятся в светлой восточной части дома, с выходом на Персидскую - зала, две комнаты и кухня, что до других комнат на втором этаже, то Кардашбек сдаст их: немцу-бухгалтеру из бывшего Товарищества Нобель, Киндсфатер его фамилия, и я заглядывал в детстве к ним, в их вечнозалитую солнцем комнату, очарованный ее чистотой, а потом... выброшены книги, большие тома с цветными картинками, прикрыты тонкой папиросной бумагой, - сибирская ссылка, ибо немцы, и глас его внука нынче вещает голосом свободы.
Далее по коридору аджарка Ламия Абашидзе, дочь знатного батумца Аслан-бека, с которым дружен был Кардашбек,- районная активистка, нестираем из памяти её повелительный зов-вопль-крик: Где ж ты запропастилась? - зовет Сону, и она бежит-спешит-торопится, её раба, чтоб та не гневалась: очередное увлеченье ее мужа-красавца Касума с зазывными, манящими, зовущими и притягивающими глазами (словно маслины) - ни одну юбку не упустит, и не терпится Ламии узнать, надолго ль муж остыл к ней (и приворожить), Сона колдунья, погадает и скажет, снимет ее мученья: И счастье будет, и грех на душу возьмет (кто?), и горе узнает, нет-нет, это Сона про себя, а ей: Сладость мужниных объятий скоро познаешь! - за эти слова, вслух произнесенные, да еще блеск в очах уловила, и к Соне ревнует мужа: Не заговаривайся, мол, Дэли Сона!
Сона шепчет на ухо соседке (Махфират), она беременна, вот-вот родит, глупая, несчастного, не ведает, в каком мире сын жить будет, что все напасти из-за этого Наримана, который посоветовал брату, чтобы тот сам уплотнился,- глазами в сторону Ламии, будь она проклята - столько я ей всякого добра отдала, и перечисляет: медную ступку, кофейную мельницу, телескоп (?), кошелек, шитый бисером, эмалированную миску, даже мясорубку.
Не ты отдала, а та забрала.
Тише, тише,- испугалась Сона,- услышит еще!..
А еще рассказывает Сона-ханум, как Нариман к ней сватался. Про перламутровый поднос никто не верит - как преподнесла царице в девичью пору: вытеснить светлым прошлым нынешние тревоги, тусклые.
