– Да как же ты сможешь там жить? – отмахивалась Аракчеева. – Ты языков не знаешь, политесу не обучена, тебя засмеют, опозоришь нашу семью.

– Я по-французски говорю, у Валентиновичей научилась, там же и манеры усвоила, – упорствовала Наталья. – Христом Богом клянусь, я уж отслужу и братцу Алексею, и вам! Все его и ваши поручения выполнять буду.

Хитрая старуха смекнула, что иметь глаза и уши в доме сына будет совсем нелишним, но признаваться, что у неё не хватает влияния, не спешила. Аракчеева долго увиливала от ответа, но однажды (взвесив будущие выгоды) сказала:

– Ко двору ты можешь попасть лишь одним путем: если поедешь в Грузино и поклонишься в ноги Минкиной. Если эта дрянь за тебя словечко замолвит, мой сын ей не откажет. Я тебе лошадь дам, к вечеру на месте будешь. Письмо Алексею я напишу, а уж как ты с этой тварью договоришься – решай сама, тут я тебе не помощница.

Обрадованная Наталья облобызала тёткину руку и бросилась собираться. Спрятав на груди драгоценное письмо, она села наконец в тряскую кибитку и к вечеру того же дня добралась до Грузина.

Показушник Аракчеев начал военную реформу с собственного имения и объявил Грузино образцовым военным поселением. Увиденное здесь и впрямь поражало: ряды одинаковых, словно горошины, домов выстроились по линейке вокруг широкого плаца. Подстриженные под шары деревца казались близнецами. Эта военная деревня удивляла порядком, чистотой и… жуткой, почти могильной тишиной. Птицы не пели, собаки не лаяли, коровы не мычали, да и люди как будто вымерли.

«Что за чудо такое? – испугалась Сикорская. – Не зря тётка утверждала, будто её сынок сильно крут. Видать, все его так боятся, раз попрятались».

Кибитка прогромыхала по булыжной дороге и покатила через двор – прямиком к громадному дворцу с мраморным портиком о восьми колоннах. Напротив (через двор) стоял новый двухэтажный дом.

«Здесь Минкина и живёт. Пока графа в поместье нет, она всем тут заправляет», – вспомнила Наталья рассказ тётки.

Аракчеева много и с нескрываемой яростью говорила о «змее» и проклинала тот день, когда её несчастный сын купил у разорившегося соседа имение со всей дворней, среди которой оказались и кучер Минкин с молодой женой Настасьей. Тётка утверждала, что в «змее» текла цыганская кровь, поскольку Минкина оказалась чернява, смугла, а в постели до того горяча, что дворовые мужики, коих она перепробовала всех до единого, с ума сходили по этой деревенской Клеопатре. Аракчеев, слывший мужчиной с большими потребностями, конечно же, не пропустил знойную красотку и допустил её до своего ложа. Тут уж Настасья постаралась, ублажила барина, как в раю, только никто разомлевшего министра не предупредил, что его новая наложница умна и хитра, а когда тот это понял, жить без Настасьюшки уже не мог.

Сёстры Ветлицкие, все как одна, были некрасивы и свою грубую, топорную внешность передали детям. Глядя на портрет графа Аракчеева, Сикорская с сожалением убедилась в своём с ним семейном сходстве. Она-то прекрасно понимала, что пережил почти уродливый, по светским меркам, братец, когда красавица Настасья стала перед ним преклоняться. Хитрая крестьянка задела самое глубинное – оскорблённое самолюбие бедного некрасивого человека, пробивавшегося в жизни через такую грязь, что богатеньким красавцам и не снилась.

Тётка рассказывала, как по ночам Минкина ложилась спать на подстилке под дверью, охраняя покой и сон Аракчеева. Хитрая наложница ловила каждый его взгляд и, если видела хоть малейшее недовольство, заливалась слезами, а потом часами, стоя на коленях, вымаливала прощение. Но самым главным оказалось то, как она относилась к своему любовнику: с рабским почитанием. Она стелилась перед Аракчеевым так же, как тот перед своим венценосным хозяином.

«Бедный братец! Ползать на брюхе – занятие не слишком приятное, – часто думала Наталья, – а если перед тобой самим никто не ползает, то и совсем невыносимое. Этак затоскуешь, да и вообще с ума сойдёшь. Но когда такая вот Минкина трепещет перед властелином, присесть не смеет в его присутствии, спит под дверью – тут уж совсем другое дело. При таком раскладе уязвлённая душа поправится, вздохнет с облегчением: не только её сапогом в морду тычут, но и она в своём праве изгаляться».

Наталья велела кучеру ехать к дому метрессы. Кибитка остановилась у крыльца. Неизвестно откуда выбежали молчаливые дворовые, открыли дверцу, помогли гостье спуститься, а мажордом в расшитой золотом ливрее осведомился, что доложить барыне.

– Хозяйская кузина Сикорская прибыла с письмом от матушки Алексея Андреевича, – сообщила Наталья.

Её проводили в дом и попросили подождать в большой гостиной. Такой роскоши Наталья прежде не видела. Мебель блестела позолотой и переливалась алым шёлком, на мраморном столе красовалась неподъёмная – размером с овцу – оправленная в серебро богемская ваза, а на противоположных стенах комнаты в одинаковых пышных рамах висели два портрета. Графа Аракчеева, изображённого в чёрном мундире, Сикорская узнала сразу, а со второго полотна зазывно улыбалась знойная брюнетка. Крупные, как сливы, влажные глаза под дугами чёрных бровей, прямой нос и маленький рот с пухлой нижней губой скорее подошли бы древней римлянке. Это, как видно, понимала и сама женщина, поскольку (судя по причёске и костюму) изображала Венеру.

«Дал же Бог ведьме такую красоту, – подумала Наталья. – Одним – всё, а другим – ничего».

Привычная волна чёрной зависти зародилась в душе, начала закипать, но этого нельзя было допустить. Вдруг Минкина почувствует неискренность гостьи и откажется помогать?

Но как расположить к себе эту всесильную крестьянку?.. Наталья глубоко вздохнула, собрала волю в кулак и, наклеив на лицо сладкую улыбку, остановилась у портрета черноглазой красотки. В коридоре послышалась тяжёлая поступь, дверь отворилась – и в комнату вплыла сильно располневшая невысокая женщина в белом шёлковом платье. Она просто утопала в алмазах: колье широким полумесяцем возлежало на пухлой груди, крупные серьги оттягивали мочки ушей, на каждой руке болталось по браслету, а все короткие пальцы покрывали перстни. Даже Сикорской, не знавшей толку в дамских нарядах, это показалось чересчур. Но, похоже, Минкина сама себе нравилась, раз лучезарно улыбнулась и сказала:

– Вы уж на портрет-то мой не глядите, восемь лет прошло, как его сделали. Я постарела и теперь не та, что раньше.

– Вы не изменились, даже, по-моему, стали ещё красивее, – беззастенчиво солгала Сикорская, вглядываясь в одутловатое лицо бывшей Венеры.

– Ах, да что вы! – отмахнулась Минкина, но Наталья догадалась, что комплимент оценен. Графская метресса перешла к делу: – Мне сказали, что вы с весточкой от матушки его сиятельства прибыли?

– Да, я привезла письмо тётушки графу Алексею Андреевичу, – мягко подчеркнув своё родство с Аракчеевым, сообщила Наталья. – Когда он сюда пожалует?

– Ждем-с его сиятельство дней через десять, – сообщила Настасья. – Не угодно ли вам будет погостить?

– Конечно! Премного благодарна…

Наталья даже не подозревала насколько преуспеет. Её лесть оказалась золотым ключиком к сердцу Минкиной, а вторым помощником стала водка. Аракчеевская метресса пила беспробудно, а напившись, совокуплялась то с собственным кучером, то с лакеями, выбирая тех, кто поздоровее. Сикорская не уступала новой подруге ни в выпивке, ни в распутстве, чем заслужила её полное доверие.

Развеселая жизнь двух молодок закончилась, когда в Грузино прибыл Аракчеев. Всемогущий кузен принял Наталью лишь на следующий день после приезда. Почти сутки провела Сикорская в одиночестве. Минкина исчезла и в своём доме больше не появлялась, но, когда граф позвал, за Сикорской пришла сама. Метресса разительно переменилась. Тёмно-синее платье с белым воротничком подчёркивало «скромность» своей хозяйки. Волосы Минкиной прикрывал пышный чепец. Впрочем, этот наряд фаворитке явно шёл: в нём она казалась моложе и стройнее, а лицо в обрамлении белых кружев волшебным образом утратило одутловатость.