Нечто аналогичное происходит и во временных процессах. Разница в математическом выражении лишь в том, что угол поворота a заменяется временем t. Тогда то же выражение приобретает вид:

А теперь, приобретя математическую основу, посмотрим с этих позиций на так называемый прогресс общества.

Все радетели за общественный прогресс полагают, что у этого прогресса есть только первый член S(t), и, следовательно, общество только и делает, что приобретает новое полезное. На самом деле у всякого процесса есть еще и второй член — S(t-tо), который показывает, что общество не только приобретает, но и теряет нечто, не менее полезное. Правда, если первое очевидно, поскольку происходит в текущий момент, то второе менее очевидно, поскольку накопленное хранится где-то, непонятно в чем, в каких-то технологиях, обычаях, правилах, и их утрата не сказывается быстро. Но однажды, когда вместо прогресса обнаруживается полный регресс, люди хватаются за голову: как же так, все это было, а куда-то подевалось! И как восстановить?!

Обратимся к примерам.

Развитие науки в области физики привело к установлению постулативного метода и утрате главной цели естествознания — выяснению внутреннего механизма явлений, их сущности. А ведь эта цель сопутствовала естествознанию на протяжении всех веков до ХХ столетия. А теперь за эту цель надо бороться. А сколько дров за весь ХХ век наломано!

Прогресс в технике обернулся экологическими проблемами. Прогресс в телевидении и в вычислительных машинах обернулся потерей способности людей соображать. Ну-ка, кто из вас, читатели, сможет за 1 минуту устно решить вот такой пример, который раньше решали в шестых классах гимназий (устно!):

Прогресс в экономике обернулся ее разорением.

А прогресс в достижении «независимости» стран СНГ друг от друга обернулся их отбрасыванием на много лет назад по всем направлениям.

И даже в авиации прогрессивное, как многим казалось, разделение единого Аэрофлота на 300 самостоятельных авиакомпаний обернулось устареванием парка, отсутствием обслуживания, катастрофами и другими подобными следствиями. А теперь, как это в свое время излагалось в авиационной поэме «Сенька-штопор».

…Подналадились полеты — поломались самолеты.

Починили их с трудом — замело аэродром.

Укатали — нет бензина, есть бензин — компрессор встал.

Починили — нет резины на колеса. Вот скандал!

Вот вам и прогресс!

Уважаемые радетели прогресса! Прежде чем вводить прогрессивные, по вашему, увы, некомпетентному мнению любые мероприятия в практику, не могли бы вы, облеченные полномочиями и властью, подумать о возможных последствиях ваших «прогрессивных» действий? Или вы настолько безответственны, глупы и корыстны, что этот вопрос вам даже в голову не приходит? Тогда почему вы у власти? Ведь в конечном итоге страдать будут не только другие люди, но и вы тоже. Вы хотя бы об этом подумали!

Никто не против реального прогресса, то есть положения, при котором общественные выгоды превышают общественные издержки. Но всякий, предлагающий и, тем более, внедряющий прогрессивные с его точки зрения мероприятия, обязан думать об их последствиях близких и отдаленных. Хотя бы для того, чтобы однажды не пришлось отвечать прокурору на вопрос: «Кто вам позволил это сделать?!»

Часть 4. Записки партийного активиста

Посвящается действующим коммунистам.

1. Как я стал партийным активистом

Как-то так получилось, что я всю жизнь кроме основных дел занимался разнообразной общественной работой. Общественные поручения сваливались на меня по двум причинам. Во-первых, я не пытался от них отвертеться, когда приходил кто-нибудь из общественников — комсомольских или партийных вожаков и, глядя в глаза, тянул:

— Воло-о-дя!… Ну ведь ну-у-жно!…

Как тут было отказаться?

А во-вторых, когда заваливалось какое-нибудь дело, мне казалось, что уж я-то с ним справлюсь. И, в общем, справлялся. Правда, справлялся я не так, как это хотелось тому, кто мне это дело, вздохнув, перепоручал, а по-своему, за что и получал нагоняй. И поэтому замечаний, нагоняев и выговоров у меня всегда было предостаточно.

Когда я еще учился в спецшколе ВВС, то был еще и редактором батальонной газеты, которая целый год выходила три раза в неделю. Вся редакция состояла из меня одного, но пахал на газету весь батальон. А шефом над газетой и надо мной был замполит майор Иван Степанович Калинин, старый партийный зубр.

Иван Степанович был мужиком суровым, но ко мне, отличнику и редактору, питал некоторую привязанность. Поэтому раз в месяц он вызывал меня и за что-нибудь драл. Он был большим мастером находить, за что можно выдрать курсанта. И выходил я от него посвежевший и безо всякого самомнения, которое перед этим успевал накопить. Так что критика всегда оказывалась полезной.

Уже позже, вспоминая Ивана Степановича, я думал, что если бы нашу Коммунистическую партию тоже кто-нибудь регулярно драл, то мы бы, может быть, и не докатились до нынешнего позорища.

Откровенно говоря, никаких крупных общественных постов мне никогда не доверяли. Иногда я по чьей-нибудь ошибке залетал в какое-нибудь бюро — комсомольское или партийное. Но очень быстро выяснялось, что именно здесь я являюсь помехой в отлаженном механизме, поэтому ошибку старались больше не повторять. И уже в Летно-Исследовательском институте, в котором я как-то организовал кружок по философии естествознания, Вера Михайловна М., наша агитпропша, сказала горкомовской комиссии, проверявшей состояние политучебы:

— Что там Ацюковский будет говорить, я не знаю, но скучно не будет!

Скучно не было, но от руководства кружком меня все же отстранили.

Мое отношение к партийной работе изменилось кардинально после того, как Генеральным секретарем КПСС стал М.С. Горбачев. И я, и мои товарищи поняли, куда он нас ведет.

Еще до разгона КПСС, проанализировав его линию, мне удалось сначала на партгруппе лаборатории, потом в отделении, потом в институте, а затем и в Горкоме добиться принятия решения о том, что Горбачев проводит предательскую линию относительно КПСС и всей страны. И это решение было принято в нашем Жуковском горкоме, хотя Горбачев был к тому времени не только Генсеком, но и Президентом. Надо сказать, что не мы одни оказались такими прозорливцами, но и многие другие коммунисты. Делу это, правда, уже не помогло. Партия к этому времени уже была не та, что при Ленине и Сталине. И когда выступил ГКЧП — в августе 1991 года и некоторые мои товарищи рвались на помощь армии, которая вышла на улицы Москвы без боезапаса, без связи с командованием и без каких бы то ни было указаний, что ей надо делать, я им сказал:

— Идите-ка, ребятки, по домам! Мы проиграли. Партию разгонят в ближайшие дни.

И, увы! Я не ошибся.

Тогда же встал вопрос — что делать, хотя кто виноват — было понятно. И стало ясно, что настала наша очередь, рядовых активистов. Потому что, если не мы, то кто? И если не сейчас, то когда?

Но что делать, за что браться, на кого можно рассчитывать? На армию? Но она является исполнительной структурой, что ей скажут руководители страны, то она и будет делать. На КГБ? Но это тоже исполнительная структура. На самих руководителей страны? Но именно они допустили весь этот бедлам. И получается, что нужна организация, объединенная общей идеологией и единой целью, то есть, нужна партия.