Михаил Андреевич Ильин, писавший почти всю жизнь под фамилией своей бабки Осоргиной, родился 7 октября 1878 года в Перми. И отец его, и мать, рожденная Савина, и бабка принадлежали к очень старым великорусским дворянским семьям, значащимся в Бархатной книге. Род Ильиных в известном труде князя П. Долгорукого отнесен к потомству Рюрика. Если не ошибаюсь, к этому роду принадлежал и художник-иконописец Андрей, сын Ильин, живший пять столетий тому назад. В более позднее время среди предков и родичей Михаила Андреевича были администраторы, ученые, генералы, адмиралы. Дмитрию Сергеевичу, герою Чесменского сражения, был поставлен морским ведомством памятник. Русский словарь, вышедший на рубеже нестоящего и прошлого веков, причисляет к известным Ильиным и Владимира Ильина, „деятельного представителя русского марксизма‟. И вправду „деятельного‟: он впоследствии составил себе некоторую известность в мире под псевдонимом Ленина. Но это совершенное недоразумение: Ленин, как известно, ничего общего с Ильиными не имел, но только в свое время подписывал этим именем свои работы. Писателей в роде не было, за исключением одного малоизвестного драматурга XVIII века.

Отец Михаила Андреевича был судебным деятелем, принимал участие в реформах Александра II. Богат он не был. В своем дневнике, отрывки из которого напечатаны в одной из книг сына, он называет себя „бедным дворянчиком‟. Небогата была и мать Михаила Андреевича, институтка, не получившая шифра по случайности.

М.А. Осоргин всегда вспоминал о своих родителях с нежностью и гордостью. Не был вполне равнодушен и к своему происхождению. Родовитых людей, совершенно к этому равнодушных, почти не бывает. Я мог бы назвать П.Н. Милюкова. Он принадлежал к старому дворянству, был в родстве с Суворовым и никогда об этом и не упоминал. Другим, тут еще гораздо более разительным, исключением был писатель Петр Александров, он же принц Петр Александрович Ольденбургский; этот член императорской семьи по настроениям, по быту, по многому другому был крайним демократом. Что до Михаила Андреевича, то он в „Чуде на озере‟ говорит: „Мы — люди от земли, крепко с ней спаяны. Не сумею точно сказать, откуда пришли мои предки, хотя думаю — из стран варяжских. В мое время считалось неприличным заниматься предками: сословные предрассудки‟. Его бабка, уфимская помещица, владелица имения Осоргино, говорила ему: „Ты помни, что мы не какие-нибудь, а столбовые. Дворян много, а столбовые все на счету, записаны в одну книгу‟. Мне эти „столбовые‟ представлялись высокими, белыми, вытянутыми, шагающими на несогнутых ногах. Но даже если бы я попробовал окружить их в своем представлении некоторым ореолом, литература, которую я жадно поглощал в гимназии, скоро выветрила бы из меня такое о них представление. Бабушка напрасно старалась внушить мне уважение к мне „неведомым предкам‟. В другой своей книге он писал: „Я радуюсь и горжусь, что родился в глубокой провинции, в деревянном доме, окруженном несчитанными десятинами, никогда не знавшими крепостного права, и что голубая кровь отцов окислилась во мне независимыми просторами, очистилась речной и родниковой водой, окрасилась заново в дыхании хвойных лесов и позволила мне во всех скитаньях остаться простым, срединным, провинциальным русским человеком, не извращенным ни сословным, ни расовым сознанием, сыном земли и братом любого двуногого‟.

Родители его были образованные, умеренно-либеральные люди. Мать знала французский, немецкий, английский и польский языки. Была религиозна, но, как вспоминал сын, „никому не навязывала своей религии, даже детям‟. Отец, член уголовного суда, на пикниках пел тюремную песню: „Как дело измены, как совесть тирана, осенняя ночка темна!‟ Среди кузин были даже и „стриженые‟.

О своих родных местах М.А. в эмиграции часто говорил, что ничего равного им по красоте нигде не видел. Волгу пренебрежительно называл „притоком Камы‟; на Сену же, где горе-рыбаки „удят подержанную кильку‟, и смотреть не хотел. Кстати сказать, сам он, с детских лет и до последних, был страстным рыболовом, что несколько удивительно при его нетерпеливом и нервном характере (он писал, что у него в школьные годы была „опасная взвинченность нервов‟). Страницы о берегах Камы, о пермских лесах разбросаны по разным его книгам и принадлежат к лучшему из всего им написанного. Недаром он был в родстве с Сергеем Аксаковым, в этом отношении, да и во многих других, писателем изумительным. Его именно в самое последнее время, через столетие, стали очень высоко ставить в Англии.

О пермской же классической гимназии у Михаила Андреевича, напротив, остались воспоминания крайне тягостные (прямо противоположные гимназическим воспоминаниям автора этих строк): „Как и большинство русских провинциальных гимназий, и тех времен, и позднейших, наша была отвратительным учреждением, очень вредным и губительным‟, — пишет он. Учителя „все пили дико и свирепо, и забывали подтяжки в публичных домах‟! Все запрещалось. Считались „страшными, запрещенными и развратными даже Достоевский, Толстой, Шекспир, Байрон‟.

Я был моложе Михаила Андреевича, но неужто нравы и обычаи могли так измениться за одно десятилетие? Нам о названных выше писателях долго рассказывалось на уроках словесности, а тем из нас, которые получали „награды первой степени‟, нередко давались в дар их сочинения (не все, первых двух). Очевидно, Михаилу Андреевичу особенно не повезло.

В гимназии он начал не только писать — это дело обычное, — но и печататься, что бывает реже. Вероятно, посылал свои произведения по разным редакциям. Однажды из петербургского „Журнала для всех‟ пришел благоприятный ответ, вдобавок начинавшийся словами „Милостивый Государь‟, и в печати — да еще в столичной! — появился рассказ за подписью „М. Пермяк‟. Кто это испытал, — впечатления не забудет. Михаил Андреевич стал писателем на всю жизнь.

Он благополучно окончил гимназию, хотя в восьмом классе, на уроке, за неожиданное приказание стать в угол, „вызвал на дуэль‟ учителя немецкого языка, да еще при этом сказал: „Убью вас, как таракана!‟ М.А. поступил на юридический факультет Московского университета. Студенческим годам и быту студентов в Москве отведено много страниц в его художественных произведениях, но мне неизвестно, что именно в них автобиографично. Знаю только, что он принимал участие в обычных студенческих беспорядках, потерял год, высылался на родину „за защиту чести студенческого мундира‟. Все же получил университетский диплом и стал помощником присяжного поверенного в московском судебном округе.

О своей адвокатской практике он часто рассказывал юмористически, всегда очень забавно. Первым его подзащитным был студент Лихоношин, который в пьяном виде снял на улице с городового фуражку и вытер ему этой фуражкой нос. Дело слушалось в двух инстанциях. На съезде мировых судей М.А. говорил о высокой миссии студенчества, о горящем в душе молодежи протесте. Председатель надрывался от смеха. Подсудимый был приговорен к штрафу в один рубль. Большой практики этот процесс Михаилу Андреевичу не создал. Впрочем, он скоро стал юрисконсультом богатого общества купеческих приказчиков, но и там ухитрился исполнять свои обязанности бесплатно. По своему характеру, едва ли разбогател бы, если б и остался московским адвокатом.

Но он им не остался. Надвинулись тучи весьма грозные. М.А. примкнул к партии социалистов-революционеров и даже к левому ее крылу. Социал-демократом он стать не мог бы: всю жизнь очень не любил марксизм и недолюбливал марксистов. Написал даже популярный когда-то подпольный антимарксистский памфлет „Молитва социал-демократа‟. Не имел он большого успеха и у социалистов-революционеров. Как ему и полагалось, был в оппозиции главарям. Его кандидатура в московский комитет была снята из-за какого-то пустяка. Тем не менее, он после московского вооруженного восстания был замешан или был признан замешанным в серьезное дело и арестован. Просидел полгода в Таганской тюрьме, ожидая очень сурового приговора по самым страшным статьям закона. Мать его тогда именно скончалась, отчасти от горя и волнения. Кончилось дело относительно благополучно. Какие-то ведомства между собой враждовали, одно из них его выпустило под залог, он уехал в Финляндию, затем в Италию. Больше он ни в каких партиях, насколько мне известно, никогда не состоял. Трудно было бы себе представить менее „партийного‟ человека. Удивляюсь, как он мог быть в партии, хотя бы в ранней молодости и очень недолго.