Кирюшины сапоги блестели ослепительно. Сапоги пели. Сердца официанток офицерской столовой плавились в сиянии, излучаемом Кирюшиными сапогами. Да что там официантки! Блеск сапог гипнотизировал даже начальство. Не этот ли блеск послужил причиной назначения старшины Градиленко старшиной роты?

Первые дни его правления не мог бы описать даже самый педантичный летописец. Ничего знаменательного.

Затем мы начали чувствовать, что у нас есть старшина. Власть штука пьянящая. Она кружит головы. Особенно охотно – слабые. Недаром говорят: тяжела ты шапка Мономаха (для паршивой головы).

Кирюша, выражаясь деликатно, был туповат. Не очень мудрые училищные науки он постигал с огромным трудом. Успехи курсантов он воспринимал как личное оскорбление. Будь он рядовым курсантом, все могло бы ограничиться слепой завистью. Но зависть человека, обладающего властью, штука очень опасная. Наряды вне очереди сыпались на наши незащищенные головы. Успевающий курсант распекался перед строем роты не менее пяти минут, конечно, не за успехи в учении, а за провинность – действительную или вымышленную. Был бы курсант, а провинность всегда найдется.

Образное мышление у Кирюши отсутствовало напрочь. Запас сравнений был более чем скудным. Поэтому все сводилось к тому, что ты не курсант, а грязная свинья, что место тебе не в училище, а в свинюшнике (вариант – в нужнике).

Когда Кирюша назначал курсанта на чистку отхожего места, выражение лица у него было таким, будто он ест свое самое любимое блюдо или наконец-то получил возможность помочиться после десятичасового беспрерывного марша в зимнее время.

Кирюша страдал, не находя чего-нибудь, к чему можно придраться. Чтобы не страдать, он находил.

Жаловаться на старшину было бессмысленно. Градиленко был на хорошем счету у начальства, вплоть до батальонного. А начальство выше батальонного старшинами не занималось. Кроме того, чтобы обратиться с жалобой, надо было получить разрешение старшины.

Рота страдала от Кирюшиной тирании. Но хуже всех приходилось курсанту Армашову.

До призыва в армию Ростислав был инженером. Родился и вырос в интеллигентной семье. Об армии и физическом труде, тем более труде подневольном, имел смутное представление. В нашей роте Ростислав был одним из очень немногих курсантов, пришедших в училище с гражданки. Следовательно, он даже не был знаком с Кирюшей по фронту, что ставило его в еще более тяжкие условия существования.

Кирюшу в Армашове раздражало все: грамотная речь культурного человека, насмешка, которую Ростислав не умел скрыть, слушая ответы Кирюши на занятиях, легкость, с какой Армашов схватывал училищную премудрость, и даже то, что часы самоподготовки он тратил на чтение художественной литературы. Но необузданную ярость будило в Кирюше чувство собственного достоинства, которое Армашов не умел скрывать, стоя навытяжку перед старшиной.

На первых порах оскорбления и наряды Ростислав переносил спокойно, с присущим ему чувством юмора.

Как-то вне очереди он мыл казарменный пол. Кирюша стоял над ним, долго следил за неуверенными, но старательными движениями поломоя и наконец процедил сквозь зубы:

– Я из тебя образованность выколочу. – Не думаю. – А ты думай! Тут тебе не университет! Тут думать надо!

Этот диалог оббежал роту, а затем училище с быстротой, характерной для армии и провинциальных городков, и сделался дежурным анекдотом.

Прошло немного времени. Ростислав, измученный внеочередными работами, а еще больше – несправедливостью, начал терять чувство юмора.

Мы уже опасались, как бы Кирюша и в самом деле не выколотил из него образованность. Во время самоподготовки Ростислав бессмысленно смотрел в раскрытую книгу, по часу не перелистывая страницу. Он сделался апатичным и неряшливым. Суконку для чистки сапог Армашов носил в кармане, а столовую ложку – за голенищем сапога. Наши советы и дружеские замечания он отвергал с грубостью. А после того, как мы отказались устроить Кирюше «темную», он стал нас попросту презирать.

В нашей роте Армашов был прибором наиболее чутко реагировавшим на самодурство Кирюши.

Продолжалось обычное училищное утро. В 8 часов 50 минут на широком тротуаре у входа в казарму собралась рота для построения на завтрак. В тени плюс 38 градусов по Цельсию. Тротуару не повезло. Он не попал в тень. Подъем был всего лишь три часа назад. Но эти три часа уже успели вымотать даже физически выносливых курсантов. Утренний осмотр. Пятикилометровая пробежка вместо физзарядки. Многочисленные построения. Два часа занятий в душных классах или под немилосердно пекущим среднеазиатским солнцем. И это еще не полный перечень того, что предшествовало сбору на завтрак. В столовой больше, чем еда, нас прельщала тень. Но пока не явится пятый взвод, о столовой не могло быть и речи.

Четыре взвода вольно стояли в строю, измученные, злые, готовые вспыхнуть по малейшему поводу.

Кирюша с насмешкой поглядывал на нас из казарменного подъезда. Солнце не припекало его. Как и мы, он отлично знал, что пятый взвод задержался на занятиях по боевому восстановлению танков, что курсанты не учли времени, необходимого для приведения класса в божеский вид, а без этого педантичный инженер-майор не отпустит взвод. Такое случалось и в других ротах, и старшины отправляли подразделения, предоставляя возможность опоздавшему взводу самостоятельно прийти в столовую. Кто-то напомнил об этом Кирюше. Тот рявкнул в ответ:

– В других ротах? В других ротах и свинюшник могут разводить, а у меня я не позволю!

– Вы правы, старшина, вы не позволите… – Курсант Армашов! Еще одно слово и вы за чисткой нужника у меня поговорите.

– Чего ты пристаешь к нему, старшина? – спросил спокойный рассудительный Митя Гуркин. Кирюша побаивался его еще с фронта. Мгновение он колебался: не уступить ли поле боя. Решение было типичным для Градиленко:

– Молчать! Кто разрешил заводить колхозный базар? Да я вас всех… – и знойный воздух наполнился отборной бранью.

Девять часов, пять минут. Мы опаздываем на завтрак. Старшине может влететь. Где-то в душе мы начинаем надеяться на такой исход. Может быть, это сдерживало возмущение, готовое вырваться наружу.

Наконец появился пятый взвод. Пока он достраивался к роте, старшина распекал помкомвзвода. Это был единственный случай, когда старшина нашел в нас единодушную поддержку.

Но вот: – Ррравняаайсь! Иррнаа! Шаговом арш! Сто двадцать четыре ноги одновременно ударили по тротуару.

– Запевай! Проходит предельное время – разрыв между командой и исполнением, но рота шагает молча.

– Запевай!!! Молчание. – На месте!!! С каждой секундой солнце все выше. Небольшие пыльные смерчи в неподвижном раскаленном воздухе. Рота топчется на месте.

– Прямо! Идем. – Запевай!!! Рота шагает молча. Кирюша забежал в голову колонны. Он тоже изнемогает от жары. Лицо его побагровело.

– На месте! Запевай, сукины сыны! Замучу! Запевай! Рота молчит. Четыре раза пройдено расстояние между казармой и столовой. Позавтракавшие подразделения расходятся на занятия. На нас смотрят с удивлением и любопытством.

Кирюша нарывается на чрезвычайное происшествие. Девять часов двадцать пять минут. Кончилось время, отпущенное на столовую. Даже не поев, мы опаздываем на занятия. Кирюша зарвался. Гнев тупого человека подавил в нем гипертрофированное чувство осторожности. Струйки пота стекают по озверевшему лицу старшины. Крупные капли мгновение висят на подбородке. Отрываются. Падают на живот.

– На месте!!! Сволочи!!! Я вас!.. Прямо!!! Запевай, свиньи!!!

Рота шагает молча. Но это уже молчание, не похожее на то, которое вышагивало с ротой еще пятнадцать минут назад.

Я больше не чувствую усталости и жары. Лица идущих рядом со мной бодры и насмешливы. Передо мной Ростислав Армашов. Белый материк на его гимнастерке, образованный выпотевшей солью, все больше затопляется черной влагой со стороны подмышек. Но по его спине, по четким движениям рук в такт шагу, даже по пилотке с влажными от пота краями я чувствую, что это Армашов начального периода подспудного сопротивления Кирюше.