— Давай сядем, — проговорила она. — Я принесу еще один стул.

Жером кивнул, и Мари-Луиз оставила его, подобрав берет и рюкзак по дороге в дом, стены которого до сих пор не расстались с зимним холодом.

В темном коридоре она остановилась перед зеркалом и вынула из волос шпильки, чтобы пряди распустились по плечам. Пощипав щеки, Мари-Луиз взяла стул и вышла с ним на весеннее солнце, где стоял ее муж. Они сели по диагонали друг к другу, и Жером взял ее за руку.

— Я ходил к нашему дому, но дверь была заперта, а окна закрыты ставнями. Мадам Акарье сказала мне, что ты здесь. По пути меня подбросил грузовик. Повезло. Мне пришлось пешком подниматься на холм, и я очень устал. В последнее время я как будто все время уставший.

— Ты болел?

— Нет. Слава Богу. Иначе я вряд ли дожил бы до сегодняшнего дня. — Жером обвел Мари-Луиз внимательным взглядом. — А ты? Ты похудела, но… я рад тебя видеть. Так рад!

Он коснулся ее щеки. Мари-Луиз прижала к себе его руку, чувствуя мозоли на его пальцах — пальцах, привыкших к физическому труду.

Они сидели, ласково поглаживая друг друга, он — ее щеку, она — тыльную сторону его ладони.

— Почему ты здесь? Отец?..

Мари-Луиз кивнула.

— Он дома?

— Нет. Сейчас нет. Он в городе. Я… я терпеть не могу, когда он туда ходит. Там всегда случается что-нибудь, что его расстраивает. Кто-нибудь что-нибудь скажет, и он возвращается домой в ярости. Каждый раз. Поэтому мы сюда и переехали — чтобы он мог выходить из дому, гулять, и при этом никто его не дразнил. Это непросто.

— Что случилось?

— В ноябре прошлого года состоялся суд. Над всеми, кто… сотрудничал… с бошами. Отец избежал тюрьмы, но получил indignité nationale^[139]. Это значит, что он больше не имеет права занимать государственные должности — своего рода должностной позор. На всю жизнь. Так что ему нечем заняться, друзей у него немного, а вот врагов, которые теперь с удовольствием над ним глумятся, хоть отбавляй. Он всегда попадается им на удочку. Может быть, нам стоило переехать дальше. Но он и слышать об этом не хотел. Этот дом — лучшее, что я могла для него сделать.

Они посмотрели на усыпанный цветами берег и пенную воду, обрамленную буйно зеленеющими ивами и тополями.

— Ты отлично справилась. Тут красиво.

Жером откинулся на спинку стула и закрыл глаза, нежась в солнечных лучах. Теперь, когда лицо мужа застыло в спокойной неподвижности, Мари-Луиз разглядела на нем складки, проложенные голодом и подчеркнутые нехваткой воды и мыла, и грязь, глубоко въевшуюся в каждую бороздку. Истощение. Если, уходя, Жером казался мальчишкой, то теперь на нем лежал отпечаток преждевременной старости: темные круги под глазами и борода, которой за много дней оброс его слегка женственный рот. Он прищурился на солнце. Мари-Луиз видела только зрачки наблюдавших за ней глаз — таких же голубых, как она помнила.

— Есть какая-нибудь еда?

— Сыр и хлеб. И немного баранины.

— А питье?

— Вино. И сидр.

— Ванна?

— Только сидячая. Но я могу нагреть воды. Это займет примерно полчаса.

— Я мечтал об этом пять лет; полчаса пустяк. Может быть, я сначала поем? Сколько захочу. Потом побреюсь и выкупаюсь. А потом посплю на кровати. Этого тоже давно не было.

Он снова закрыл глаза, и оба продолжали нежиться на целительном солнце. Сквозь шум воды донесся крик ребенка, не расстроенного, но требующего внимания. Глаза Жерома раскрылись, а бровь вопросительно изогнулась.

— Это Филипп. Сын моей троюродной сестры. Сирота. Он живет с нами последние пять месяцев. Побудь тут, а я поставлю воду на огонь и принесу тебе поесть. Познакомишься с Филиппом, когда он встанет и я приведу его в порядок.

Мари-Луиз поднялась со стула и замерла в нерешительности. Жером тоже медленно поднялся, обхватил ее голову руками и поцеловал в лоб, а потом в губы — очень нежно. От него неприятно пахло голодным желудком. Была какая-то неловкость в том, как Мари-Луиз отстранилась от него, и оба это почувствовали.

— Я скоро.

Мари-Луиз опять вернулась в сумерки кухни, в сырые гранитные стены дома-мельницы. Она подбросила поленьев в топку чугунной плиты и оставила дверь открытой, чтобы пламя освещало и согревало похожую на пещеру комнату. Мари-Луиз качала ручной насос, пока не наполнила водой три ведра, которые потом вылила в огромный шипящий котел. Все время, пока она работала, ей было слышно, как наверху, вяло покрикивая, топает ее сын. В проеме открытой двери она видела мужа, который стоял и смотрел на реку, спрятав руки в карманы шинели. Он наклонился, взял камешек и швырнул его куда-то за пределы ее поля зрения, а потом, когда солнце в очередной раз вышло из-за тучи, снова сел на стул. Мари-Луиз сняла влажную тряпку с куска сыра и положила его на поднос вместе с оловянной кружкой, кувшином вина и всем хлебом, какой оставался в доме; потом она пододвинула к плите стул и села, чтобы собраться с мыслями. Придется рассказать Жерому правду — но не сейчас.

Решение о том, чтобы забрать ребенка, она приняла в ноябре, после суда, повлекшего за собой встречные обвинения и стыд. Сила закона вернулась с наступлением осени, но вместе с ней вернулись жаждущие поквитаться réfractaires и члены партизанских отрядов маки. Épuration^[140] стала официальной, а не sauvage^[141], но осталась беспощадной. Отец Мари-Луиз оказался среди множества других, чьи решения и поступки, совершенные за последние четыре года, разобрали судебным порядком, взвесили и признали заслуживающими наказания. В ту последнюю военную зиму сострадание и милосердие были в таком же дефиците, как и еда. Дом Анси покрылся позором, запятнав не только отца Мари-Луиз, но и ее саму, несмотря на моральную поддержку Жислен, которая публично протянула ей руку, не обращая внимания на жестокую травлю со стороны Адель и ее компании.

Мишель Анси погрузился в глубокую меланхолию и редко покидал свою комнату. В те дни, когда к нему возвращалась тень былой бодрости духа, он решался пройтись по излюбленным местам — но после нескольких болезненных стычек возвращался, страдая от бессильного гнева и разочарования. Когда Мари-Луиз предложила переехать на старую мельницу в долине за городом, он нехотя согласился, отвергнув, однако предыдущие варианты — Булонь и Амьен. Когда она сообщила ему о решении забрать сына к себе, он просто пожал плечами.

Катализатором стало Рождество 1944 года, когда Монтрёй замерзал от того же арктического проклятья, которое преследовало предсмертное судорожное наступление Гитлера в Арденнах. Большую часть праздника Мари-Луиз и ее отец провели в кроватях, пытаясь согреться: топлива едва хватало, чтобы готовить те крохи продуктов, которые они могли достать, не говоря уже о том, чтобы отапливать дом. В эти страшные часы зимней спячки Мари-Луиз открывала свою тайную шкатулку дольше и чаще, чем позволяла себе раньше. Она представляла, как нянчит своего малыша, гладит его по волосам и зарывается лицом в мягкие складочки на его крохотном теле, чувствует, как он ерзает и устраивается у нее на руках, как его легкое дыхание ласкает ее, когда он спит рядом. Она чувствовала его запах, слышала, как он бормочет во сне.

Когда наступил новый год, небо прояснилось и стихли метели, Мари-Луиз твердо решила забрать мальчика к себе, усыновить его как сироту, ребенка родственников, которые погибли в прошлом году во время боев за Нормандию — обычная история, которая не могла вызвать ни удивления, ни вопросов. Она приехала на ферму, которую подыскал отец Пьер, и ясным январским утром впервые увидела сына, который, будто не замечая холода, гонял по двору кур с прутиком в одной руке и пригоршней снега в другой. Он был темнее, чем она ожидала: черноволосый и черноглазый, но с рыжевато-коричневыми прядями, сиявшими в резких лучах зимнего солнца. Наблюдая, как он забавляется, Мари-Луиз пристыженно осознала, что его сильный и независимый нрав явился следствием недостаточного внимания со стороны пары, которая взяла его на воспитание. Их родные дети были старше, и, при всей своей доброте, они видели в маленьком подопечном скорее источник дохода, чем приемного сына. Его хорошо кормили и растили здоровым, но он никогда не знал настоящей материнской ласки. Когда они сидели вместе в промерзлом вагоне поезда, Мари-Луиз призналась себе, что именно из-за этого эмоционального голода мальчик оставил ферму почти без слез и нисколько не возражал против того, чтобы она заменила ему прежних родителей.