- Разбойник… дьявол…
Подломились руки, “на упала, ткнулась лицом в землю и снова завыла, судорожно вытягивая ноги.
В горячке возбуждения, быстро вспомнив все, что знал по этому делу, я перевернул ее на спину, согнул ноги - у нее уже вышел околоплодный пузырь.
- Лежи, сейчас родишь…
Сбегал к морю, засучил рукава, вымыл руки, вернулся и - стал акушером.
Баба извивалась, как береста на огне, шлепала руками по земле вокруг себя и, вырывая блеклую траву, все хотела запихать ее в рот себе, осыпала землею страшное, нечеловеческое лицо, с одичалыми, налитыми кровью глазами, а уж пузырь прорвался и прорезывалась головка,- я должен был сдерживать судороги ее ног, помогать ребенку и следить, чтобы она не совала траву в свой перекошенный, мычащий рот…
Мы немножко ругали друг друга, она - сквозь зубы, я - тоже не громко, она - от боли и, должно быть, от стыда, я - от смущения и мучительной жалости к ней…
- Х-хосподи,- хрипит она, синие губы закушены и в пене, а из глаз, словно вдруг выцветших на солнце, вс(R) льются эти обильные слезы невыносимого страдания матери, и все тело ее ломается, разделяемое надвое.
- Ух-ходи ты, бес…
Слабыми, вывихнутыми руками она все отталкивает меня, я убедительно говорю:
- Дуреха, роди, знай, скорее…
Мучительно жалко ее, и кажется, что ее слезы брызнули в мои глаза, сердце сжато тоской, хочется кричать, и я кричу:
- Ну, скорей!
И вот - на руках у меня человек - красный. Хоть и сквозь слезы, но я вижу - он весь красный и уже недоволен миром, барахтается, буянит и густо орет, хотя еще связан с матерью. Глаза у него голубые, нос смешно раздавлен на красном, смятом лице, губы шевелятся и тянут:
- Я-а… я-а…
Такой скользкий - того и гляди, уплывет из рук моих, я стою на коленях, смотрю на него, хохочу-очень рад видеть его! И - забыл, что надобно делать…
- Режь…- тихо шепчет мать,- глаза у нее закрыты, лицо опало, оно землисто, как у мертвой, а синие губы едва шевелятся:
- Ножиком… перережь…
Нож у меня украли в бараке - я перекусываю пуповину, ребенок орет орловским басом, а мать - улыбается: я вижу, как удивительно расцветают, горят ее бездонные глаза синим огнем - темная рука шарит по юбке, ища карман, и окровавленные, искусанные губы шелестят:
- Н-не… силушки… тесемочка кармани… перевязать пупочек…
Достал тесемку, перевязал, она - улыбается все ярче; так хорошо и ярко, что я почти слепну от этой улыбки.
- Оправляйся, а я пойду, вымою его… Она беспокойно бормочет:
- Мотри - тихонечко… мотри же… Этот красный человечище вовсе не требует осторожности: он сжал кулак и орет, орет, словно вызывая на драку с ним:
- Я-а… я-а…
- Ты, ты! Утверждайся, брат, крепче, а то ближние немедленно голову оторвут…
Особенно серьезно и громко крикнул он, когда его впервые обдало пенной волной моря, весело хлестнувшей обоих нас; потом, когда я стал нашлепывать грудь и спинку ему, он зажмурил глаза, забился и завизжал пронзительно, а волны, одна за другою, вс(R) обливали его.
- Шуми, орловский! Кричи во весь дух…
Когда мы с ним воротились к матери, она лежала, снова закрыв глаза, кусая губы, в схватках, извергавших послед, но, несмотря на это, сквозь стоны и вздохи, я слышал ее умирающий шепот:
- Дай… дай его…
- Подождет.
- Дай-ко…
И дрожащими, неверными руками расстегивала кофту на груди. Я помог ей освободить грудь, заготовленную природой на двадцать человек детей, приложил к теплому ее телу буйного орловца, он сразу все понял и замолчал.
- Пресвятая, пречистая,- вздрагивая, вздыхала мать и перекатывала растрепанную голову по котомке с боку на бок.
И вдруг, тихо крикнув, умолкла, потом снова открылись эти донельзя прекрасные глаза - святые глаза родительницы, синие, они смотрят в синее небо, в них горит и тает благодарная, радостная улыбка; подняв тяжелую руку, мать медленно крестит себя и ребенка…
- Слава те, пречистая матерь божия… ох… слава тебе… Глаза угасли, провалились, она долго молчит, едва дыша, и вдруг деловито, отвердевшим голосом сказала:
- Развяжи, паренек, котомку мою…
Развязали, она взглянула на меня пристально, слабенько усмехнулась, как будто - чуть заметно - румянец блеснул на опавших щеках и потном лбу.
- Отойди-ка…
- Ты очень-то не возись…
- Ну, ну… отойди…
Отошел недалеко в кусты. Сердце как будто устало, а в груди тихо поют какие-то славные птицы, и это - вместе с немолчным плеском моря - так хорошо, что можно бы слушать год…
Где-то недалеко журчит ручей - точно девушка рассказывает подруге о возлюбленном своем…
Над кустами поднялась голова в желтом платке, уже повязанном, как надобно.
- Эй, эй, это ты, брат, рано завозилась!
Придерживаясь рукою за ветку кустарника, она сидела, точно выпитая, без кровинки в сером лице, с огромными синими озерами на месте глаз, и умиленно шептала:
- Гляди - как спит…
Спал он хорошо, но, на мой взгляд, ничем не лучше других детей, а если и была разница, так она падала на обстановку: он лежал на куче ярких осенних листьев, под кустом,- какие не растут в Орловской губернии.
- Ты бы, мать, легла…
- Не-е,- сказала она, покачивая головою на развинченной шее,- мне прибираться надобно да идти в энти самые…
- В Очемчиры?
- Во-от! Наши-те, поди, сколько верст ушагали…
- Да разве ты можешь идти?
- А богородица-то? Пособит…
Ну, уж если она вместе с богородицей,- надо молчать!
Она смотрит под куст на маленькое, недовольно надутое лицо, изливая из глаз теплые лучи ласкового света, облизывает губы и медленным движением руки поглаживает грудь.
Я развожу костер, прилаживаю камни, чтобы поставить чайник.
- Сейчас я тебя, мать, чаем угощу…
- О? Напои-ка… ссохлось все в грудях-то у меня…
- Что ж это земляки бросили тебя?
- Они не бросили - зачем! Я сама отстала, а они - выпимши, ну… и хорошо, а то как бы я распросталась при них-то…
Взглянув на меня, она закрыла лицо локтем, потом, сплюнув кровью, стыдливо усмехнулась.
- Первый у тебя?
- Первенькой. А ты - кто?
- Вроде как бы человек…
- Конешно, человек! Женатый?
- Не удостоился…
- Врешь?
- Зачем?
Она опустила глаза, подумала:
- А как же ты бабьи дела знаешь? Теперь - совру. И я сказал:
- Учился этому. Студент - слыхала?
- А как же! У нас у попа сын старшой студент тоже, на попа учится…
- Вот и я из эдаких. Ну, пойду за водой… Женщина наклонила голову к сыну, прислушалась - дышит ли? - потом поглядела в сторону моря.
- Помыться бы мне, а вода - незнакомая… Что это за вода? И солена и горька…
- Вот ты ею и помойся - здоровая вода!
- Ой?
- Верно. И теплей, чем в ручье, а ручьи здесь - как лед…
- Тебе - знать…
Дремля, свесив голову на грудь, шагом проехал абхазец;
маленькая лошадка, вся из сухожилий, прядая ушами, покосилась на нас круглым черным глазом - фыркнула, всадник сторожко взметнул башкой, в мохнатой меховой шапке, тоже взглянул в нашу сторону и снова опустил голову.
- Эки люди здесь несуразные да страховидные,- тихо сказала орловка.
Я ушел. По камням прыгает, поет струя светлой и живой, как ртуть, воды, в ней весело кувыркаются осенние листья - чудесно! Вымыл руки, лицо, набрал воды полный чайник, иду и вижу сквозь кусты - женщина, беспокойно оглядываясь, ползает на коленях по земле, по камням.
- Чего тебе?
Испугалась, посерела и прячет что-то под себя, я - догадался.
- Дай мне, я зарою…
- Ой, родимый! Как же? В предбаннике надо бы, под полом…
- Скоро ли здесь баню выстроят, подумай!
- Шутишь ты, а я - боюсь! Вдруг зверь съест… а ведь место надобно земле отдать…
Отвернулась в сторону и, подавая мне сырой, тяжелый узелок, тихо, стыдливо попросила:
- Уж ты - получше как, поглубже, Христа ради… жалеючи сыночка мово, уж сделай поверней…
…Когда я воротился, то увидал, что она идет, шатаясь и вытянув вперед руку, от моря, юбка ее по пояс мокра, а лицо зарумянилось немножко и точно светится изнутри. Помог ей дойти до костра, удивленно думая:
