Бежали мимо причала, что под памятником Крузенштерну. Тут стояли-зимовали буксирные пароходы, два старых тральщика. На юте одного из тральцов шла потеха: матросы возились с медведем, не то танцевали с ним в обнимку, не то боролись. Медведь был, конечно, ручной. Раскачиваясь, он топтался по палубе, под хохот матросов отстранял лапой весельчака, губки бантиком, пытавшегося надеть ему на голову шапку.

— На тральщике! — крикнул со льда Гольдберг. — Откуда медведь? Сколько ему лет?

— Молодой! — ответили матросы. — Тебе как раз в сыновья годится.

Тут медведь спрыгнул с невысокого борта на лед, поднялся на задние лапы перед лыжниками и, ворочая головой, стал сосать лапу.

— Минька сладкого просит! — крикнули с тральца. — Он сладкое обожает!

— Ах ты, сластена! — засмеялась Валя и рукой в пестрой варежке опасливо потрогала косматую медвежью шубу. — Жалко, нет ничего.

— Почему это нет? — Гольдберг рылся в кармане бушлата. — Где-то были у меня… А, вот!

Он поднес медведю на ладони кусочек сахара. Мигом его слизнув, медведь опять засосал лапу — просил еще. У Гольдберга и второй кусочек сахару завалялся. Минька с хрустом съел и второй, но было ему, конечно, мало. Он легонько зарычал: давай еще!

— Нету больше, Потапыч! — весело сказал Гольдберг. — Все! Курсантская жизнь не слаще твоей. Пошли, ребята.

Он тронулся, но не успел и двух шагов сделать. С неожиданной ловкостью медведь сцапал его за штанину и зарычал громче, обнажив желтые клыки. Вот же, черт мохнатый, привязался! Клыки-то подпилены, а когти — будь здоров! Гольдберг вырвался рывком и, крикнув: «Бежим в разные стороны!», с силой оттолкнулся и понесся. Покатили и Валя с Колчановым.

Бежать было трудно. Одно дело — без пальцев все же, а другое — лед был неровный, торосистый, тут гляди в оба. Колчанов бежал на середину невской шири и слышал за собой топот и сопение. Мишка, что ли, догоняет? Обернулся — точно Мишка, только не Гольдберг! Скачками гнался за ним медведь. Да быстро как! Словно мохнатый шар катился. Колчанов поднажал, но не получилось уйти от погони.

Медведь ухватился цепкими когтями за бушлат и стоял, ждал, глазки злые — давай ему сахар. От медвежьей настойчивости у Колчанова заболел живот. Он беспомощно озирался. Гольдберг и Валя, увидев нехорошее его положение, катили к нему. Медведь, рыча, стал теребить грудь колчановского бушлата. Отскочила и покатилась по льду латунная пуговица.

— Да отвяжись, дурак, — бормотал Колчанов, добавляя и другие слова.

— Эй, эй, Минька!

С громкими криками бежали матросы с тральщика.

— Ребята, помогите! — тоненьким голосом крикнула им Валя, она была очень испугана. — Скорей!

— Минька, а ну назад! Кому говорят?!

Матросы, подбежав, стали отдирать мохнатого сластену от Колчанова.

— Что вы его распустили? — сердито сказал Колчанов, подобрав оторванную пуговицу. — Вон какие когти.

— Извиняйте! — Матросы уводили недовольного медведя, отшучивались. — Минька у нас несознательный. Мы его на губу посодим.

А один из них, весельчак, губки бантиком, доброжелательно предложил:

— Корешок! Тебе, может, нижнее белье надо сменить? Так пошли, мы смену найдем.

Валя залилась звонким колокольчиком. Гольдберг вторил ей: гы-гы-гы-ы-ы. Колчанов сквозь обиду и улетучивающийся испуг усмехался, фыркал носом.

Попрощавшись, Гольдберг умчался догонять своих курсантов. Валя и Колчанов побежали назад. У сфинксов поднялись на набережную, и Валя повела его к себе на Съездовскую — непременно хотела заштопать дырки на бушлате от медвежьих когтей, пришить пуговицу. Она это, оказывается, умела. Ловко орудуя иголкой, расспрашивала Колчанова о Гольдберге. Что ж, опять вспомнил Колчанов, как дрались они под Котлами, под Копорьем…

— Какие вы, морская пехота, молодцы! — сказала Валя.

Целую неделю они не виделись — лекции, общественная работа, то да се, — а в субботу Колчанов из университета позвонил Вале около четырех часов, она была уже дома.

— Валь, сегодня в клубе Промкооперации «Джордж из Динки-джаза». Американская комедия. Пойдем?

— Не зна-аю, — нерешительно пропела она. А потом: — Витя, твой Гольдберг звонил, пригласил к ним в Дзержинку на танцы.

— А-а… — Колчанов запнулся. Отрывисто сказал: — Танцы — это, конечно… Ты пойди, пойди.

И повесил трубку.

7

Последний пациент на приеме у Нины Викторовны Бахрушиной оказался жутким занудой. Еще не старый мужик, а весь в комплексах. Сон некрепкий. Начальство третирует, жена не любит… Нина проверила рефлексы — ничего страшного. Ну, нижнее веко дергается. А у кого, скажите на милость, ничего не дергается в наше сумасшедшее время?

Выписав успокоительные таблетки (тазепам на ночь), Нина ласковым обхождением заставила-таки этого нытика подтянуться, улыбнуться. Может, он сообразил наконец, что негоже мужчине распускать нюни, когда перед ним красивая златоволосая женщина. Подозревала Нина, что у пациента есть и другая проблема — сексуальная, но говорить об этом он стесняется.

Ладно. Окончив прием, она сняла халат, подкрасила лицо, надела дубленку. Быстрыми каблучками простучала по коридору. Из кабинета завотделением позвонила дочери домой:

— Марьяна, ты пообедала? Почему только суп? Свари пельмени, пакет в холодильнике… Нет, меня не жди, я еду к дедушке. Влад не звонил? У тебя там музыка гремит, ты выключи и займись уроками… Не задали? Что-то вам ничего не задают… Что? Никакого кафе! Ты слышишь, Марьяна?

Потом набрала номер отца:

— Папа, ну как ты? Ничего? Ну, молодец. Я еду к тебе.

Счастье, что отец не ноет. Не любит жаловаться на болячки. Но Нину тревожило, что у него плохо заживает ранка на месте удаленного зуба. Кроме того, знала она, что в осеннюю холодную пору у отца болят старые раны.

В вестибюле, у выхода, Нине заступил дорогу некто длинный, в зеленой нейлоновой куртке и огромной желто-мохнатой шапке. Нина вскинула недовольный взгляд — какой-нибудь настырный пациент, наверное, — и узнала Костю Цыпина.

— Привет, Нина. А я тебя жду.

— Здравствуй, Костя. У тебя дело ко мне?

— Ну, сразу дело. — Он сморщил в улыбке маленький, как у матери, нос. — Просто так разве нельзя прийти?

— Костя, извини, я тороплюсь к отцу.

— А я на машине. Могу подвезти.

В машине — «Жигулях» светло-капустного цвета — он был не один, за рулем сидел парень в сине-красной куртке, в лыжной вязаной шапочке с многократно повторенным по обводу словом «ski».

— Это Валера, — представил водителя Костя, усаживаясь рядом с Ниной на заднем сиденье.

— Очень приятно, — сказала Нина.

Валера, обернувшись, улыбнулся, показав золотой зуб. Глаза у него были близко посажены, черные усы под прямым углом загибались книзу, «по-венгерски».

— Куда поедем? — спросил Валера. — На Будапештскую? Ага. Надо, значит, на Краснопутиловскую, а там на Бассейную выкатимся.

Он тронул машину и, переключая скорости, поехал очень быстро.

На ветровом стекле болталась куколка — ярко-оранжевый олимпийский мишка.

— Афганец, — сказал Костя, мотнув на него головой. — Покоритель кишлаков. Нин, а ты совсем не изменилась. Мы сколько, лет восемь не виделись?

— Наверно, — сказала Нина.

От отца она знала, что Костя несколько лет жил на Сахалине, а года два назад вернулся оттуда и привез жену-морячку.

— У тебя ко мне какое дело, Костя? — спросила Нина.

— Деловая! Хотел за жизнь поговорить, а ты сразу… Ладно! Дело, конечно, есть. — Костя сбил шапку на затылок, помигал, глубокомысленно подняв брови. Он лобастый был, как отец, а глазами и носиком-кнопкой пошел в мать. — Нин, я слышал, ты своему Аркадию отставку дала…

— Ох! — Нина, подскочив, вцепилась обеими руками в спинку переднего сиденья. — Валера, не гоните так. Чуть не врезались в автобус…

— Не боись, — бросил тот через плечо. — Не врежемся.

— И вышла за моряка, — продолжал Костя. — Верно?