— А ты… — Наконец он смог заговорить. — Ларчик, у тебя на работе все в порядке?

— Да, да.

Как раз порядка-то и не было. Позавчера в «Вечерке» появилась информация «Из зала суда» — сообщалось об осуждении троих отщепенцев — Астахова, Корнеева, Акулинича. Ларису вызвал замредактора, выразил сожаление — «вы сами понимаете… из горкома сделали запрос… лучше по собственному желанию…». Но Саше она об этом не сказала.

— Ты не беспокойся за нас. Мы будем тебя ждать.

— Ларочка, прости, прости меня, — заговорил он быстро. — Ошибся, ужасно ошибся, поверил… был идиотом… прости, что испортил тебе жизнь…

— Сашенька, успокойся, милый. Переписка теперь разрешена, я узнавала… Как приедешь на место, сразу напиши. Буду посылать продуктовые посылки. Ты такой худой…

— Хотели в Болгарию, к морю… Анке нужно солнце… А я все испортил… прости, прости…

— Перестань, Саша, не трави душу.

Конвоир сказал:

— Время. Заканчивайте.

— Разрешите еще минутку! — взмолилась Лариса. — Пожалуйста!

Конвоир молча отвернулся.

— Вот, возьми. — Она сунула Саше в карман пиджака пакетик с деньгами. — Как у тебя нога? Болит?

— Совершенно не болит.

— Умоляю, будь осторожен. Избегай простуды. Слышишь? Помни, что легкие у тебя слабые.

— Я тебя люблю.

— Я тебя люблю, — отозвалась Лариса, как эхо.

И, только приехав домой, дала себе волю — выплакалась навзрыд.

37

Первое письмо, да не письмо, а торопливая записка пришла из Кирова. «…Узнал ту самую пересылку, жутко грязную, на которую когда-то привезли нас с бабушкой…» Как странно — Киров! Жизнь как будто медленно кружилась вокруг этого города между Европой и Азией.

Потом письма стали приходить из Мордовии, из Дубровлага. Саша писал, что все хорошо — в бараке тепло, питание сносное, работа нетрудная, на мебельной фабрике, «делаем скамейки, табуретки». Лариса понимала, что «все хорошо» — это чтобы она не беспокоилась. Но она и на самом деле чувствовала своим особым чутьем, что Саша приспособился к лагерному быту и, главное, что его не бросили на мороз, на лесоповал, чего она боялась больше всего.

Она отправляла Саше посылки с продуктами, с книгами и тетрадями. Он заказывал книги по математике и философии, а художественные Лариса посылала по своему усмотрению. Однажды в его письме проскользнула фраза, что он занят трактатом о гармонии в природе и обществе. Это насторожило Ларису: опять трактат! Она написала, чтобы он занимался только математикой — и «никаких трактатов!».

Жилось ей трудно. В торфяной многотиражке не побоялись снова взять ее на работу — секретарем редакции. Зарплата была, как говорилось в анекдоте, «хорошая, но маленькая». Но взаимопомощь, налаженная новыми ее знакомцами-диссидентами, помогала: дважды приходил Юра Недошивин, принес 150, а потом 200 рублей. Когда Юру все-таки схватили и судили, появилась миловидная девица в берете, надвинутом на брови, — тоже принесла толику денег.

Колчанов, конечно, не забывал ее. Доставал и приносил книги, заказанные Сашей. Предлагал и деньги, но Лариса отказалась. Однажды он пришел с большим пакетом, в нем было зимнее пальто для Анки — синее, с меховым воротником. О, это было кстати: из старенького пальто Анка выросла, просто поразительно, что дядя Витя это заметил…

— Я очень вам благодарна, Виктор Васильич, — сказала Лариса. — Как только у меня появятся деньги, я отдам…

— Нет. Это мой подарок.

Анка, порывистая, подобно матери, налетела на него, чмокнула в щеку. И, надев пальто, побежала к зеркалу. На суровом лице Колчанова редко появлялась улыбка, но сейчас он улыбался, глядя на Анку.

Лариса знала, что у Виктора Васильевича произошли изменения в жизни. Его выступление на суде в защиту Саши не осталось безнаказанным: на парткоме ему влепили строгий выговор, лишь на два голоса перевесивший исключение из партии. Он дотянул учебный год до конца, а после летней сессии уволился из института, плюнув на докторскую диссертацию о Гракхе Бабефе, которую уже давно готовил. В Военно-морском музее Колчанова приняли на должность младшего научного сотрудника. Он теперь много писал, его статьи из истории флота, о войне на Балтике появлялись в газетах.

— Что пишет Потьма? — спросил Колчанов.

Почтовый штемпель этого населенного пункта стоял обычно на письмах Саши. Где-то там, в темных мордовских лесах (темными они казались Ларисе от названия Потьма), обретался Саша за лагерной колючей проволокой.

Она прочла Колчанову последнее письмо.

«Вся беда в том, — писал Саша своим мелким прямым почерком, — что я, по Пастернаку, с действительностью сблизил иллюзию. Но ведь иллюзия (дальше несколько слов были жирно зачеркнуты неведомым лагерным цензором). Теперь-то я понял, как заблуждался. И когда вернусь, ты меня, Ларочка, не узнаешь. Только семья! Только семейные заботы станут смыслом моей жизни…»

— Когда вернусь, — с потаенным вздохом повторила Лариса. — Я очень боюсь, что ему не дадут ограничиться семьей. Это было бы прекрасно! Но ведь он теперь диссидент. На днях Би-би-си опять упомянуло его в списке брошенных в лагеря. Да и тут, в Питере, мои новые знакомые не отпустят его.

— Диссидент, — задумчиво повторил Колчанов. — Это слово знакомо с университетских времен. Когда-то так называли в Польше некатоликов.

— Виктор Васильевич, я хочу похлопотать о свидании. Второй год пошел, как Саша там. Мне дали московский адрес управления, куда надо писать…

Колчанов помог ей составить текст заявления. Теперь оставалось ждать ответа из Москвы. По слухам, свидания разрешали заключенным, не имеющим нарушений лагерного режима. Саша нарушений вроде бы не имел. Правда, в последнем его письме было нечто насторожившее Ларису: четыре строчки, жирно зачеркнутые кем-то, надзиравшим за лагерной перепиской. И сразу за обрывом жирной черты — слова «все равно добьюсь». Дальше шло о погоде, все еще очень холодной, несмотря на близость весны.

«Все равно добьюсь». Значит, что-то там произошло такое, что заставляет Сашу добиваться своего. Господи, только бы его не занесло… только бы не дал волю своему дерзкому языку… знает ведь, хорошо уже знает, как мстительна, как беспощадна власть.

Вот и март начался. Вторую уже весну встречает Саша в мордовском лагере. А ответа из московского управления все нет и нет. И давно уже нет от Саши писем. Изнывая от тревоги, Лариса принялась звонить в Москву — номера телефонов ей сообщили всеведущие новые знакомые. Ей отвечали голоса мужские и женские, тенорки, начальственные баритоны — ответ был всегда один: «Не располагаем сведениями о вашем муже». Доведенная до отчаяния, Лариса крикнула в трубку одному из баритонов: «Я обращусь к международной общественности!» Было слышно, как баритон прокашлялся. Потом сказал: «Повторите фамилию. Акулинич? Мы наведем справки и сообщим вам. Дайте номер телефона».

Но никто не позвонил из Москвы.

38

Девятнадцатого марта пришла телеграмма из Потьмы: «Ваш муж Акулинич Александр Яковлевич умер больнице сообщите дату приезда Иванов».

На болезненный стон Ларисы примчалась из кухни Анка. Успела подхватить падающую мать, подтащила ее к тахте. Умная девочка, из книг она, что ли, вычитала, — набрав в рот воды, опрыскала белое, как бумага, лицо матери. Лариса пришла в себя. Теперь ее колотила дрожь, и было ей холодно, холодно, холодно…

Анка вызвала по телефону Колчанова. Тот вскоре приехал и — взял все хлопоты на себя. В ту же ночь Лариса и Анка выехали в Москву. Колчанов, сопровождавший их, помог с пересадкой на поезд, идущий через Мордовию на Куйбышев, снабдил деньгами и продуктами. Ехать дальше он не мог: на службе ему дали только два дня отгула. Лариса, поднявшись в вагон, обернулась и улыбнулась Колчанову вымученной улыбкой.

Она была словно окаменевшая — не могла говорить, не могла есть, почти не спала. Только где-то за Рязанью стук колес — однообразная песня дороги — как бы ворвался в ее сознание с мыслью о том, что приближается самый трудный день ее жизни. И она усилием воли стряхнула с себя оцепенение.