16

Странная наступала весна. Четвертого апреля министерство внутренних дел сообщило, что группа кремлевских врачей была арестована неправильно, что бывшее МГБ применяло недопустимые, запрещенные советскими законами приемы следствия и врачи полностью оправданы и освобождены.

Такого еще не бывало. Государство всегда было право, оно держало граждан в строгости, жестоко карало даже за малейшую провинность. Да и без вины тоже. «И безвинная корчилась Русь…» И вдруг — государство официально признает, что его грозное МГБ совершило ошибку… оклеветало врачей…

Саша теперь часто бывал у Ларисы дома. Доктор Коган, лысенький, резко похудевший, выходил из своей комнаты пить чай. За столом сидел молчаливый, не похожий на себя прежнего, веселого, не рассыпал шуточки, как бывало раньше в детской больнице при обходах. Его снова позвали в больницу — он отказался.

— Мы, оказывается, не убийцы в белых халатах, — говорил он. — Прекрасно. Но завтра придумают что-нибудь другое. Что мы, например, готовим новый всемирный потоп.

— Зиновий Лазаревич, — сказал Саша, — но ведь если признали ошибку, то больше ее не повторят.

— Ошибка! — блеснул Коган стеклами очков. — Давно известно, что всегда и во всем виноваты евреи. И всегда были и есть погромщики. Значит, всегда возможен погром, который ты именуешь ошибкой.

— В газетах — статьи о коллективном руководстве. Разве это не средство от произвола?..

— Единственное средство от произвола — закон, стоящий над властью. — Коган схватил салфетку, вытер губы, потом лысину. — Такого закона в России никогда не было.

— А есть он где-нибудь вообще?

Маленький доктор не ответил. Сутулясь, прошаркал к своей комнате, скрылся за дверью.

Тамара Иосифовна, его статная жена, сказала:

— Саша, прошу вас, не приставайте к Зиновию Лазаревичу с политическими разговорами.

Она, как казалось Саше, к его появлению в доме относилась если не отрицательно, то настороженно. Саша пытался посмотреть на себя ее глазами: ну да, невзрачен, хром, плохо одет… рядом с нарядной, сияющей Ларисой выглядит чучелом… Да и сама Лариса сдержанна, уклоняется от поцелуев, отодвигает решительное объяснение.

В июне прислали из Москвы математический выпуск «Вестника МГУ» со статьей Орлича и Акулинича. Саша все-таки довел до конца исследование, и вот оно появилось.

— Умница, — сказала Лариса, когда Саша показал ей журнал.

Вдруг потянулась к нему, прильнула, и Саша впервые ощутил нежность ее губ. Стояли обнявшись, они были одного роста. В комнату вбежала младшая сестра. Лариса отпрянула от Саши.

— Да вы целуйтесь! — Тата хихикнула. — Я только цветные карандаши возьму.

— Вот надеру тебе уши!

Со свойственной ей порывистостью Лариса устремилась к сестре, но Саша схватил ее за руку, удержал.

В первых числах июля Коганы уехали. У брата Тамары Иосифовны, москвича, была в Подмосковье дача, туда и увезла она своего мужа, пришибленного зимними невзгодами, и младшую дочь. А Лариса отказалась от дачной благодати, осталась в Кирове. Ее подруга, работавшая в отделе писем молодежной газеты, ушла в декретный отпуск, и Ларису временно оформили на ее место. «Хочу заработать на туфли» — так она объяснила Саше твое трудовое рвение.

К концу рабочего дня Саша заходил за Ларисой в редакцию, провожал ее домой. Неспешно шли по аллеям городского сада, заглядывали в недавно открывшееся кафе.

Однажды светлым безветренным вечером сидели там, ели из вазочек мороженое, запивали лимонадом. Лариса сказала:

— Знаешь, кто сегодня был у нас в редакции? Трофимчук. Его интервьюировали для спортивной полосы.

— Вы разговаривали? — спросил Саша.

— Он поздоровался с такой, знаешь, непростой улыбочкой. Будто хотел сказать: «А ты чего тут ошиваешься, дура?»

— Вряд ли он считает тебя дурой.

— Ну, не дурой, так идиоткой. Я и была идиоткой. Меня поманили, я побежала…

— А вот и он, — сказал Саша. — Легок на помине.

Они вошли в кафе шумной компанией — Валера Трофимчук, немыслимо красивый, в белой тенниске и узких кремовых брюках, и еще несколько парней и девушек, среди них и плотная девица в красном сарафане, с желтой косой вокруг головы. Заняли столик по соседству. Валера потянулся к свободному табурету у Сашиного стола.

— Можно взять? — И сделал вид, словно только что увидел, кто тут сидит: — A-а, голубки наши!

Верно сказала Лариса: улыбка была у него непростая — со значением.

— Отмечаете? — спросил Валера. — Празднуете?

— У них не праздник, — врастяжку заметила девушка с желтой косой. — Беда у них. Берию-то арестовали.

— Почему «беда»? Что хочешь сказать, Царькова? — быстро спросила Лариса.

Но та не ответила. А Валера уточнил:

— Верно Даша сказала. Разве не ваш Берия врачей освободил?

— Дурак! — крикнула Лариса.

Валера смотрел на нее все с той же неприятной улыбкой.

— Ну как, Сашечка, — искоса взглянул на Сашу, — хорошо она тебе подмахивает?

Все, что произошло потом, не заняло и минуты. Саша, стремительно вскочив, ударил Валеру по щеке. Тот отшатнулся, красивое лицо исказила злая гримаса. Отшвырнув ногой табуретку, сделал быстрый выпад. Удар в подбородок опрокинул Сашу. Столик сотрясся, упала бутылка лимонада.

— Не смей! — крикнула Лариса, вскакивая.

Саша снова кинулся на Трофимчука. Сцепились, упали, молотя друг друга, и Валера, подмяв Сашу, нанес ему сильнейший удар по лицу. И уже спешил к ним, ругаясь, толстяк администратор. Ахали, возмущались посетители. Слово «милиция» перекатывалось, как шар, по кафе.

Валера скорым шагом устремился к выходу, за ним и его компания. Лариса, схватив Сашу под мышки, помогала ему подняться. Он зажимал ладонью окровавленный нос.

— Хулиганы! — орал администратор. — Милицию вызову!

По аллее сада, по улицам шли молча. Прохожие посматривали — кто сочувственно, а кто с неприязнью — на Сашино разбитое лицо. Никто, конечно, не слышал, как этот парень внутренне стонет, как вопиет оскорбленное самолюбие. Гроша ломаного не стоила его бездарная жизнь.

Лариса привела Сашу к себе домой, обмыла ему лицо холодной водой и велела лечь на тахту, держа мокрый платок у носа. Под глазом у него наливался синяк.

— Болит? — спросила Лариса, сев на край тахты и озабоченно вглядываясь в Сашу.

— Меньше… Спасибо, Лара. Я, пожалуй, пойду.

— Лежи, Акуля. Останешься сегодня у меня.

Он смотрел на нее, медленно возвращаясь из темно-красного царства боли и обиды.

— У тебя глаза, как у эльфа, — сказала она. — Всегда будешь за меня заступаться?

Он взял ее за плечи и медленно, преодолевая собственную нерешительность, притянул к себе.

Лариса отдалась ему со страстью женщины, услышавшей зов судьбы.

17

В сентябре они поженились. Усилиями энергичной Тамары Иосифовны был заказан и сшит для Саши темно-синий габардиновый костюм — впервые в жизни он надел приличную одежду. «Чувствую себя как принц Уэльский», — сказал он, и Лариса, смеясь, подхватила: «То ли еще будет, ваше высочество!»

Свадьбу устроили тихую, в семейном кругу. Коган сидел задумчивый, поглядывая поверх очков на Сашу, на Майю. Нет, конечно, он понимал, что никакие они не «че-эс», не члены семьи врага народа, в эти чертовы ярлыки он давно не верил, — но, по правде, маленькому доктору хотелось лучшей участи для любимой дочери. А Майя, худенькая, полувоздушная, в единственном своем выходном платье с подложенными плечами, выпила вина, раскраснелась, разговорилась. Обращалась она главным образом к Тамаре Иосифовне:

— Вы говорите — молодым теперь трудно. Но ведь это — как посмотреть, с чем сравнить… Я, знаете, в лагере доходила совершенно… на общих работах… Горожанка, профессорская дочка — и лесоповал… И когда меня взяли в прачечную, это же какое было счастье — стирать вонючие портянки и подштанники вертухаев… А сейчас вспоминаю этот вечно клубящийся пар, сквозь который наши синюшные лица…