Старший Петров пожал ему руку, всмотрелся сквозь очки:

— Вот ты какой стал. Старый, худой. Питаешься, что ли, плохо?

— Нет, питаюсь хорошо, — сказал Колчанов. — А ты тоже не помолодел.

«И голова у тебя, — добавил мысленно, — покрылась серым пухом и совсем ушла в плечи».

— Садись, Виктор, а-а, Васильич. А это зачем принес? Я не пью. Кроме пива.

— Ну, за встречу после многих лет. По сто грамм можно.

— Разве что по сто. Виталик! — позвал Дмитрий Авраамович. — Скажи Зинаиде, пусть закусь нам приготовит.

Начало было хорошее. Поговорили немного о свалившихся бедах — оба теперь были вдовцами. Вообще-то по статистике женщины дольше живут, а вот в данном конкретном случае…

И об институтских общих знакомых, само собой. Многие поумирали, да вот о прошлом месяце помер Коршунов — «ну как же, твой бывший завкафедрой».

— Очень жаль, — сказал Колчанов.

— Мне-то особенно жаль. Мы с ним связь поддерживали, текущий момент обсуждали.

Зинаида вошла с подносом, на подносе закуска, стопки. Приветливо поздоровалась, а Колчанов невольно подивился: до чего же пышная баба.

Приняли беленькой, хорошо пошла. Самое время выложить причину визита.

— Понимаешь, — убедительно говорил Колчанов, — Цыпин вовсе не хотел тебя обидеть. Он храбрый десантник, дрался до последней гранаты, а в плен попал тяжело раненный…

Петров слушал с мрачным видом.

— Ну и что, — сказал, — если храбро дрался?

— Да ему Мерекюля жжет душу. А к тебе пришел только спросить, как получилось, что разведка дала неполные данные…

— Он с обвинением пришел! — рявкнул Петров. — Будто я виноват, что батальон погиб. А я, к твоему сведению, и не готовил разведданные, а-а, по Мерекюле. У нас в разведотделе штабарма был такой Лобанов, его уже и в живых нету, вот он готовил. Да если бы и я! Мы докладывали факты, добытые авиаразведкой, еще были косвенные сведения, — что знали, то и доложили. А твой Цыпин тут провокацию развел! Много теперь таких гадов появилось — армию хаять. Я этого не терплю!

— Мы с Цыпиным и еще трое-четверо только и остались живыми после десанта. — Колчанов старался говорить спокойно. — А Цыпину досталось особенно тяжело. Плен, а после плена еше и наш лагерь…

— Ты чего от меня хочешь?

— Просьба к тебе, Дмитрий Авраамыч: не держи на Цыпина обиду, прости его.

— Это он тебя извиняться прислал?

— Нет, я сам пришел просить за него, несдержанного дурака.

— Мудака, — хмуро поправил Петров.

— Нам, фронтовикам, не надо топить друг друга. Прошу, отзови из суда свое заявление.

— Никто топить не собирается, — проворчал Петров. — Он меня ударил, за это надо ответить.

— Ты же тоже… по уху его огрел.

— Палкой тут размахался, гад. — Петров помолчал, прикрыв глаза за толстыми стеклами. — Ладно, я подумаю. Наливай еще.

Выпили, воткнули вилки в квашеную капусту. Петров, жуя с глубокомысленным видом, сказал:

— Не знаю, как ты, а мне все это не по нутру. Был мощный социалистический лагерь — а что стало? Разбежались все. «Бархатная революция», мать ее! Это ж преступление, а-а, ГДР отдали, предали, сколько в нее вложено — все теперь Колю досталось. А Горбачев с ним целуется. «Немец года»! От его улыбочек с души воротит! Правильно эти, в Верховном Совете, полковники Петрушенко и Алкснис бьют тревогу. Нельзя все, что достигли, отдавать дяде Колю, дяде Бушу, тете Тэтчер. Верно говорю?

Ох, не хотелось Колчанову говорить с Петровым «за политику», и так было ясно, что он, Петров, не приемлет перестройку, — а что поделаешь? Придется потерпеть.

— По-ихнему плю… пру… тьфу, не выговоришь…

— Плюрализм? — догадался Колчанов.

— Да! А по-моему — поганый бардак! Я бы этих демократов всех перевешал.

— Вешать не надо, — сказал Колчанов сдержанно. — Так мы договорились, Дмитрий Авраамыч?

— Что — договорились? Ты, может, тоже теперь в демократах ходишь?

— Я насчет Цыпина…

— Я помню, — продолжал Петров, все больше возбуждаясь от собственных слов, да и от водки тоже, — по-омню, ты этого защищал, а-а, Акулинина, сукиного сына…

— Акулинин умер в лагере. Так что не надо обзывать.

Петров подался к Колчанову над столом, сослепу стопку уронил.

— Я пока что в своем доме, понял? И никому не позволю, а-а, учить меня, что надо, что не надо.

— Я не собираюсь учить. Просто есть вещи, которые…

— Никому не позволю! — крикнул Петров и кулаком по столу стукнул.

В комнату быстро, пузом вперед вошел его сын:

— Отец, что такое? Почему крик?

— Вот, — старший Петров ткнул в Колчанова пальцем, — вот смотри, Виталик, пришел просить за того, помнишь, с палкой. Которого ты с лестницы спустил.

Виталий пристально посмотрел на Колчанова, сказал:

— Пожилой человек. Не стыдно вам?

Колчанов встал из-за стола, его терпение лопнуло, гнев клокотал в горле.

— Не мне, а вам должно быть стыдно. — Он прокашлялся. — Что отец, что сын — не умеете по-человечески разговаривать.

— А как мы разговариваем? — Старший Петров грузно поднялся, из распахнувшегося ворота его синей пижамной куртки виднелась красная жирная грудь. — Ну, как?

— По-собачьи. — Колчанов резко отодвинул стул и пошел к двери, превозмогая боль в ногах.

6

Прием посетителей в больнице был с четырех часов пополудни. К четырем и приехал Влад Масловский в своем «Москвиче», и, конечно, увязалась с ним Марьяна.

Лёня Гольдберг лежал в четырехместной палате. Голова его была обмотана крест-накрест бинтами, открытым оставалось только лицо, маска, почти такая же белая, как бинты. Первые несколько дней Лёня не мог говорить — сотрясение мозга было сильное, на голове налилась огромная гематома. Теперь-то уже ничего — заговорил.

— Ну, как ты? — спросил Влад, подсев к койке. — Болит голова?

— Болит. — Лёня через силу улыбнулся. — Повязка очень тугая. Маска Гиппократа.

— Это ничего. Главное, черепушка у тебя крепкая, не сломалась. Молодец. Когда тебя выпишут?

Марьяна, укладывавшая пакет с апельсинами в Лёнину тумбочку, вытаращила на отчима глаза:

— Влад, ты же сам врач — не видишь, что он еще плох?

— Я-то не плох, — возразил Лёня, с удовольствием глядя на разрумянившееся с мороза лицо Марьяны. — А гематома плохая. Она флюк-ту-ирует. Так врач сказал.

— Кровь отсасывают? — деловито осведомился Влад.

— Да. Электроприбором каким-то. Что в кафе?

— Что ж, тебя не хватает, конечно. Кручусь изо всех сил. Слушай! Приходил следователь, допрашивал нас с Квашуком…

— Вчера и ко мне пришел, врач разрешил, — сказал Лёня. — Но я ничего не помню. Абсолютно.

— Как же ты не помнишь, кто на тебя напал? Эх ты! — Влад покачал головой. — Слушай, у меня вот какое подозрение. Помнишь, приходили ко мне рэкетиры, двое, с угрозами. Вот их бы надо найти.

— Как их найдешь… — Было все же видно, что Лёня с трудом ворочает языком.

— Я дал следователю их внешний вид. Но, конечно, этот Ильясов далеко не Шерлок Холмс. Очень жаль, Лёнечка, что не помнишь. — Влад посмотрел на часы. — Ну, я поехал, скоро кафе открывать. Пошли, Марьяша.

— Нет, я посижу еще немного.

— Уроки, как всегда, тебе не задали?

— Успею сделать, не беспокойся.

— Двоечница, — проворчал Масловский. — Ну, Лёня, пока.

После его ухода Марьяна подсела к Лёне.

— Владу без тебя очень трудно, — сказала она. — Вчера мотался по области, приехал злой. Колхозы не хотят продавать мясо за деньги.

Лёня молча смотрел на нее.

— Знаешь, на кого ты похож? — продолжала болтать Марьяна. — На Петрарку! У него на портрете тоже голова обмотана. Ой, какой поэт замечательный! «Любовь ведет, желанье понукает, привычка тянет, наслажденье жжет, надежда утешенье подает и к сердцу руку бодро прижимает», — нараспев произнесла она. — Здорово, правда, Лёня?

— Ты что же, — сказал он, тихо любуясь ее лицом, — изменила Цветаевой?

— Ничего не изменила. Марина — царица поэзии.