— Нет, — ответил Малков. — Нельзя нам себя обнаруживать.
Цыпин поворочался в сене, ища удобное положение для раненого плеча. Потом опять раздался его сиплый голос:
— Как же это… Говорили, на побережье их мало… А их до хера… Всю дорогу, само, еле пробиваемся…
— Помолчи, Цыпин, — сказал Малков. — Отдыхай.
— Вот мы пробились, — не унимался тот. — А где ж Вторая ударная подевалась?
— Армейские части пробьются тоже. Не сегодня, так завтра.
Малков передвинул планшетку себе на колени и замер, склонясь над картой-трехверсткой.
— Цыпин, — сказал Онуфриев сонным голосом, — ты про какую лошадь говорил?
— Про никакую. — Помолчав, Цыпин добавил: — Была лошадь, да гриву мыши съели.
Когда стемнело, Малков поднял свой маленький отряд. Но четверо, ослабевшие от ран и потери крови, от голода, не смогли встать на ноги, среди них и Соколов.
— Ладно, лежите тут тихо, — решил Малков. — Мы сегодня прорвемся, сразу пришлем вам помощь.
Он был почему-то уверен, что прошлой ночью нащупал проход через линию фронта: левее давешней кирпичной башни со снесенным верхом была подходящая низинка, поросшая лесом и вытянутая к югу. Туда и пошли одиннадцать десантников, способных передвигать ноги.
Ночь была безлунная, черная. Двигались бесшумными призраками, замирая при выбросах ракетного света. И уже пересекли наискосок низинку эту, чуть не утонули в глубоких снегах, и уже начали медленный осторожный подъем по пологому склону — а там, по расчетам Малкова, могли быть и дозоры Второй ударной, — как вдруг:
— Halt! — откуда-то справа молодой и как бы испуганный выкрик. — Wer ist da?[3]
И сразу ракеты одна за другой вылетели в чугунное небо. Десантники, конечно, носом в снег. Но немцы, вот же дьявольщина, не успокоились. «Зейн… дорт… шпенс… бештимт…» — слышались возбужденные голоса. Настырный часовой, видно, поднял тревогу. В мертвенном ракетном свете увидели десантники, как прямо к ним направились, перекликаясь, темно-зеленые фигуры с автоматами на изготовку. Сколько их? Десяток… нет, больше… Что делать? Подняться и бежать? Враз перестреляют…
Малков негромко скомандовал:
— К бою. — И, подпустив немцев ближе: — Огонь!
Зеленые фигуры попадали в снег. Пошла перестрелка, полетели гранаты. Грохот, стук, мат. Отползая в сторону, десантники пытались оторваться. Перебежками, от дерева к дереву, уходили обратно в низинку…
Потом, когда оторвались и плелись из последних сил по собственному следу, Колчанов сказал Малкову:
— Я вроде бы слышал, когда стрельба пошла… вроде по-русски крикнули…
— Мне тоже показалось, — живо обернулся Малков. — А что крикнули?
— Ну, вроде: «Эй, фрицы, чего всполошились?»
Колчанов с трудом ворочал языком. Он был ранен — в спину впился осколок гранаты. Хорошо еще, что овчинный полушубок смягчил удар. Каждый шаг был как последний шаг. Упасть и не двигаться… не двигаться, ох… Мама родная, вдруг подумал он вовсе несуразно.
— Там наши, — как бы сквозь сон слышал Колчанов голос Малкова, шедшего впереди. — Прорвемся завтра, ночью…
Под утро вернулись на разоренный хутор, в сарай тот самый — всемером. Все раненые, изнуренные до крайнего предела. Бинтов уже ни у кого не было. Рвали на полосы тельники. У Колчанова в спине засели два осколка. С помощью Вани Деева обвязался вокруг торса тельняшечьими тряпками.
Было их теперь, считая с четырьмя неходячими, одиннадцать.
Онуфриеву и маленькому юркому Найдуку достало сил сходить в погреб, испечь котелок мороженой картошки. Ели молча. Вдруг заспорили: какое сегодня число? Одни говорили — шестнадцатое, другие — нет, семнадцатое. Кузьмин сказал:
— Какая разница? Все равно дату на нашей могиле не нашкрябают.
— Брось, Кузьмин. — Малков повел на него хмурый взгляд из-под черных уголков бровей. — Завтра прорвемся.
— На тот свет, — буркнул Кузьмин. Он сидел, уставясь на пальцы своей здоровой руки, черные от картошки. — А вот интересно, — сказал он тихо, — сойдусь я там с ней?
— С кем? — спросил Найдук.
— С Симой-радисткой. С Дворкиной.
— Что за разговоры, Кузьмин? — спросил Малков. — Ты откуда взялся такой… разговорчивый…
— С Апрелевки я. С Подмосковья.
— Тем более! Почти москвич, а слова у тебя как у темного талдона.
— Чалдона? — переспросил Онуфриев. — Так чалдон это я. Коренной сибиряк.
— Я говорю — не чалдон, а талдон. Ну… который языком треплет, сам не знает что, — пояснил Малков. Он навзничь лежал на сене, осторожно трогая лоб, как бы проверяя, на месте ли повязка. — У нас в Ивановском был один, по соседству. Сидит на завалинке, и бормочет, и талдычит… про конец света… пока сноха не выскочит и в дом не уведет. Вот его прозвали талдоном.
— А вы разве деревенский, товарищ старш-тинант? — поинтересовался любопытный Найдук.
— Кузьмин из-под Москвы, а я из-под Ленинграда, — не сразу ответил Малков. — Село Ивановское — слышали? Недалеко от станции Мга. Я учился в Питере, как раз летом сорок первого окончил Гидрографический институт. Полярником должен был стать.
— Ивановское? — сказал Колчанов. — Так его ж освободили в прошлом году, когда блокаду прорвали.
— Ну да, — подтвердил Малков. — Я был там. Только жену и дочку не нашел, их немцы угнали. Куда-то угнали, — повторил он, будто прислушиваясь к жуткому звучанию этих слов.
— Беда-а, — вздохнул Найдук. — У меня тоже вот… Харькивщину ослобонили, а моя родня тоже… задевалась кудай-то. Пишу, пишу в Паютино, в Близнюки — не отвечають…
— Найдук, — сказал Колчанов. — Пойди смени Цыпина.
— Есть. — Найдук засобирался на вахту, повесил на грудь автомат. — Эх, — вздохнул он, трудно идя к воротам сарая. — Ноги-то, ноги… поморожены обои…
Цыпин вошел в сарай, остановился, привыкая к темноте. Снаружи-то было светлее — от снега.
— Сюда иди, — позвал Колчанов. — Тебе картошку оставили.
Цыпину было трудно жевать, он мял картофелины пальцами и глотал.
— Опять, — сказал он сипло, — пушки в той стороне стреляют.
Канонада, недавно возникшая на юге, глухим прибоем достигала сарая.
Сон сморил десантников. Только тихо стонали тяжело раненные.
Спали недолго. Пропели ржавые петли ворот, Найдук гаркнул — словно гранату кинул в сонное царство:
— Па-адъем, братва! Фрицы идут!
После теплого сена — опять брюхом в снег. В сереньком утреннем свете всматривались с лесную опушку на северной стороне поляны, откуда грунтовая дорога выходила к хутору. Там, примерно в полукилометре, шла непонятная жизнь. Ревели, приближаясь, невидимые моторы. Темнозеленые фигуры сновали вдоль опушки, и было похоже, что много их, не меньше роты. Цыпин разглядел, что фрицы орудуют лопатами, выбрасывая снег.
— Интересно, — сказал Малков. — Если они копают траншеи… Новый, значит, готовят рубеж…
— Может, наши прорвались и наступают, — полувопросительно сказал Колчанов.
Из леса стала выползать техника. Чуть не на полкорпуса зарываясь в снег, шли тягачи на гусеничной тяге, тащили пушки. Малков определил: противотанковые. Да, было похоже, что немцы строят новый рубеж. В шуме моторов приугасла канонада, долетавшая с переднего края. А может, наши кончили артподготовку и пошли на прорыв?
О, как хотелось, чтобы федюнинцы прорвали оборону и пришли сюда… пока еще живы последние бойцы десантного батальона…
На полуразрушенный хутор немцы не обращали внимания. И Малков решил пока не уходить из сарая. Куда идти? В лесу дожидаться ночи? С четырьмя неходячими ранеными? Один из них умер под утро. Другой очень плох, бредит, сгорает, как видно… Да и семеро ходячих — выдержат ли целый день без отдыха, без еды, в лесу на морозе? При таком изнурении? Уж лучше тут сидеть тихонько, — может, досидим до темноты, а там…
Медленно тянулось время, бесстрастно отмеряя час за часом.
Малков, отправив своих бойцов в сарай, сам вел наблюдение за немцами из окопа, вырытого в снегу. Оттуда, с лесной опушки, доносились урчание моторов, визг пил. Теперь Малков точно знал: немцы готовят новый рубеж обороны — расчищают позиции для противотанковых орудий, роют землянки, делают пулеметные гнезда. Значит, противник считает это направление танкоопасным. Значит, здесь возможен прорыв Второй ударной, прорыв, по какой-то причине не удавшийся в ночь на четырнадцатое.
