Разместили батальон в бывших финских каменных сараях, приспособленных под жилье катерников во время летних кампаний. Тут были нары и матрацы, набитые сеном, и топились печки-времянки. Питание было с упором на макароны, но и мяса консервированного не жалели. В общем, жить можно.
На третью ночь батальон подняли по тревоге. Поротно уходили в лес. Снежный наст был довольно твердый, но, нагруженные полным боевым снаряжением, проваливались местами по пояс. Комбат требовал быстрого продвижения, и автоматчики, обливаясь потом, выдирались из снега, спешили — а куда? Ну, ясно, тренировка: десант высадят именно для того, чтобы быстро продвигаться по бездорожью, по снегам к станции. Так думал Колчанов, тяжко дыша, выбрасывая уставшее, но устремленное вперед тело из сугробов. И отделение свое подгонял: не отставать, не отставать! Призраки, с хрустом ломая сахарный наст, продвигались сквозь реденький сосновый лес. Вышли к скалистому берегу, и тут, после короткого привала, разыграли бой. Две роты рассыпались цепью вдоль берега, две другие, будто высадившиеся с моря, одолевали прибрежные скалы. Сапоги скользили по обледеневшему камню. «Быстро! Быстро! Вперед!» — покрикивали взводные. Огня, понятно, не открывали, и, когда десант, одолев скалы, бегом достиг линии обороняющихся, комбат объявил отбой. Домой, в казармы, возвращались грунтовой дорогой, теперь уже без этой чертовой спешки.
Прошла неделя, все было готово к десанту — люди, и оружие, и корабли высадки, и корабли поддержки, — а приказа начинать операцию не было. Чего ждали в штабах?
— Лед мешает, — сказал Цыпин, дымя махоркой после завтрака. — Не пройти к Me… Мерекаке этой.
— Сам ты Мерекака. Мерерула! — поправил Пихтелев, крупный широколицый парень, тоже из ханковских, в прошлой жизни плотник из Мурманска. — Не лед мешает — облачность: авиаразведка вылететь не могёт.
— Чего, чего! — вскинулся Цыпин. — Летали самолеты. Вчерашнюю ночь гудели. Аэродром-то недалеко тут. Льдом, само, залив заткнуло. Вот и сидим.
— Щас уточним этот трепещущий вопрос, — сказал Вася Кузьмин. — Сержант, — окликнул он Колчанова, вышедшего из столовой. — Верно ОВС сообщает, что залив забит льдом? Не дает пройти к Мерекуке?
— Что еще за ОВС? — поинтересовался Колчанов, сворачивая толстую самокрутку.
— Один военный сказал.
— Неверно, — качнул головой Колчанов. — Дай-ка прикурить. Нарвский залив чист, только у берега припай.
Он это знал от замполита батальона, созывавшего ротных комсоргов на инструктаж. Знал, что комбат со штабными вылетал на истребителе в район высадки и что обнаружена невдалеке от Мере… как ее… от Мерекелы этой зенитная батарея. И прожектор.
— Подготовка ведется крепкая, — сказал он, обволакиваясь дымом. — Так что, ребятишки, не расслабляйтесь. На днях пойдем.
— Уж мы рванем! — подхватил Кузьмин. — Уж мы их надвое разрежем! Ух-ух-ух! — Дурашливо выпятив полные красные губы, он показал, будто пилит доску.
— Силы-то побереги, — посоветовал Пихтелев. — А то порастратишь у этой у радистки черненькой — с чем в десант пойдешь?
Кузьмин фыркнул носом, снисходительно сказал:
— Что вы знаете про главный закон настоящей жизни? Думаете, научились из автомата пулять — и все? Эх вы, дрочилы пещерные.
— Это кто дрочилы? — сердито сказал Цыпин. — Чего ты, само, наскакиваешь, а?
— Не о тебе речь, Толян. Ты-то у нас ходок.
— Тоже мне, ходоки, — сказал Колчанов, втаптывая окурок в грязный возле столовой снег. — Расхвастались. Главный закон, к твоему сведению, Кузьмин, — не бабы.
— Правильно, сержант, — охотно согласился Кузьмин, а в зеленых глазах была усмешечка. — Ну конечно, не бабы. Это я так… с языка слетело по случаю.
— Язык надо придерживать. А не трепать про девушек, которые с нами идут в десант.
В батальоне, верно, находилось несколько девушек-краснофлотцев, обученных радисток. И то было верно, что за одной из них, Симой Дворкиной, приударил Вася Кузьмин, бывший подмосковный донжуан.
Сима была бойкая одесская девица с кокетливой черной челочкой, как бы сама собой выбившейся из-под серой армейской шапки. Ростом невысокая, стройная, в белом полушубке — ни дать ни взять Снегурочка ходила по острову Лавенсари, быстро переступая ладными сапожками. Немного портило Симу большое, чуть не во всю щеку, родимое пятно.
Ухаживание Кузьмина радистка Сима Дворкина приняла весело, от души смеялась Васиным шуточкам. Морозными вечерами гуляли вокруг казарм. Сима оживленно рассказывала, как хорошо жилось в детские годы в Одессе.
— Ой, ты не представляешь, у нас в классе училась девочка, ее папа был фокусник в цирке, так она умела глотать шпагу!
— Да это, наверно, обман, ну, фокус, — усомнился Василий.
— Ничего не обман! Она при нас глотала и вынимала обратно. Ты просто не представляешь! А летом однажды на велосипедных гонках, у нас же очень был спортивный класс, на Шестнадцатой станции Фонтана мальчишка один, Вовка Ставраки, разлетелся так, шо проскочил поворот и — бух! С обрыва в море! Ты не представляешь! Он с такой скоростью мчался, шо, когда упал, еще немного по морю проехал. По инерции!
— Это что! — Кузьмину тоже хотелось Симу удивить. — У нас парень был, Пашка, ученик токаря, так ему стружка в глаз попала, он побежал в поликлинику, там доктор посадил его в кресло, взял магнит, и раз! — вытянул стружку. А тут как раз студенты из медучилища стояли, пришли на практику. И доктор им говорит: а ну, практикуйтесь! Положил Пашке стружку обратно в глаз и дал магнит студенту. Тот вынул, доктор ее обратно в глаз и другой студентке: теперь ты. Пашка психанул и ка-ак пошлет их! Со стружкой в глазу соскочил с кресла и почесал с поликлиники, аж пятки засверкали.
— Бедненький! — хохотала Сима.
Тут Кузьмин притянул ее к себе и поцеловал в холодные губы. Она отшатнулась, сразу посерьезнев. Поправила съехавшую шапку.
— Ты шо это, Кузьмин? Как смеешь?
— Да я ж от души, Сима. Нравишься ты мне.
И снова потянулся к ней. Сима отступила было шага на два, но вдруг, словно подброшенная волной, кинулась к Васе, руки ему за голову — и прильнула долгим, долгим поцелуем к его жаждущим губам.
— Миленький, — шептала, закрыв глаза. — Нравлюсь тебе, да? Да ты ж меня не видел, какая я была…
А у Кузьмина кровь в жилах горела от пылких поцелуев. Он распахнул на Симе полушубок и руку сунул в горячее, упругое.
— Пойдем, — шептал ей в ухо. — В столовую… там никого щас нет…
В столовой было темно и холодно. Натыкаясь на скамьи, крепко держа Симу за руку, Кузьмин повел ее в угол возле раздаточного окна, сбросил с себя полушубок, стал и с Симы снимать. Вдруг она, уже, казалось, готовая, постанывающая как бы от нетерпения, — вдруг отвела его дерзкие руки и умоляюще сказала:
— Нет, нет… Миленький, не надо. Нельзя так…
— Почему нельзя? — Кузьмин не мог уже остановиться. — Симочка, мы ж не дети малые… не упрямься…
— Нет, Вася. — Ее голос окреп, руки застегивали полушубок. — Не могу я так. На грязном полу. Как собачки… Ну, успокойся. Миленький, успокойся…
— Эх! Дуреха ты. «На хрязном полу», — передразнил он ее южный говорок. — Я-то думал, мы скрасим жизнь молодую.
— Скрасим, непременно скрасим, — шептала Сима Дворкина. — Как вернемся с десанта, так и скрасим. Миленький, не спеши… не сердись…
Еще несколько томительных дней миновало.
Приказ на высадку пришел 13 февраля. Около трех часов дня батальон построился на берегу возле пирсов, и был короткий митинг. Контр-адмирал, командир Островной базы, произнес напутственную речь.
Ветер шумел в кронах лавенсарских сосен, и низко, чуть не задевая их колышущиеся верхушки, плыла нескончаемая серая мешковина туч. Колчанов вдруг подумал, что вот скоро стемнеет, а нового рассвета он не увидит. Отбросил глупую, ненужную мысль, которая, должно быть, оттого влетела в голову, что он неважно себя чувствовал. Простыл, наверное, на ночном учении, носом хлюпал. И от нехорошего самочувствия было все как бы стянуто у него в животе.
