Однако прежние обиды не шли в сравнение с той, что нанесла Валя Белоусова.
Таяли на весеннем солнце сугробы, громоздившиеся вдоль тротуаров. Талая вода бежала к водостокам. А в Румянцевском сквере снег еще лежал — серый, ноздреватый, набухший водой. В голых ветвях лип скакали, галдели воробьи. Валя заулыбалась:
— Посмотри, как они радуются весне!
Колчанов достал из кармана сверток.
— Хочешь? — Он развернул промасленную бумагу. — У нас в буфете появились в свободной продаже.
— Пирожки! Какая прелесть! — Валя откусила, хрустнув поджаренной корочкой. — Спасибо, Витя.
Они пошли по безлюдному скверу вокруг фонтанов, вокруг обелиска, Валя оживленно болтала:
— А стоики считали, что блаженство в невозмутимости и спокойствии духа и что всем правит разум. А герметики были аскеты, космос они считали массой зла, а все, что мы видим, призраками. Можно, я еще один съем? Витя, почему ты такой мрачный? Это от сознательности, да? Миша говорит, в вашей бригаде ты был самый сознательный.
— Ну, раз Миша говорит…
— Ой, Витя, я не могу, какой мрачный! Что случилось?
Ее сиреневые глаза в черных ободках ресниц сияли и искрились на солнце. «Ты меня разлюбила», — хотел он сказать, но вместо этого спросил:
— А что, это плохо, когда сознательный?
Валя засмеялась. Она вообще легко смеялась, всякий пустяк ее смешил, палец покажи — расхохочется.
— Это о-очень хорошо-о! — пропела она и принялась кружиться, помахивая портфелем.
Ухватить бы ее за руки, закружиться с ней в приливе обшей радости жизни. Но не такого склада человеком был Колчанов.
Не удержался, съязвил:
— Это где ж ты научилась так танцевать? В Дзержинке?
Валя оборвала легкомысленное кружение. Склонив набок голову в серой шапочке, всмотрелась в Колчанова:
— Витя, в чем дело? Мне нельзя сходить на танцы?
— Почему нельзя…
— Мальчики в Дзержинке прекрасно танцуют. И между прочим, очень галантны…
— Валька! — Колчанов притянул ее за плечи. — Тебе со мной скучно?
Она отрицательно помотала головой.
— Скучно, да? Скажи правду! Не обижусь. За раны полюбила? Не полюбила, нет, а… просто жалеешь, да? — Он тряс Валю за плечи, а она стояла, уронив руки. — Ну, что молчишь?
— Витя, — сказала она, глядя на него потерянно, почти с испугом. — Конечно, я тебя люблю… как брата…
Ветер шумно прошелся по верхам деревьев, и быстро наплывали тучи, гася весенний свет. С угла 8-й линии донеслось дребезжанье трамвая. Звуки городской жизни омывали Румянцевский сквер, как река остров. А тут, возле победного обелиска исторической жизни, томилась, взыскуя взаимности, одинокая душа.
Еще была в конце того дня гроза, да какая! Колчанов брел по набережной, зябко поводя плечами в мокром бушлате, под грохотавшим, раскалывавшимся небом, под струями холодной воды. Раскаты грома долгим эхом повторяли прозвучавшие у обелиска слова: «Как брата… Люблю как бра-а-а-та…»
Мост начинали разводить, уже работали, рычали поворотные механизмы, и он помчался по мосту, но, добежав до середины, увидел, что другая половина моста сдвинулась, поехала вправо. Кто-то кричал ему: «Стой! Берегись!» Он слышал крики, но все равно прыгнул на уходящую половину, и уцепился за перила, и повис… а снизу, с бугристого невского льда, ему махала рукой Валя в синем лыжном костюме. Она что-то кричала, а он силился и никак не мог расслышать ее слова, заглушенные рокотом поворотных механизмов, и его все дальше уносило к противоположному берегу…
Колчанов очнулся от острой боли в сгибе руки и увидел над собой незнакомое женское лицо в веснушках.
— Тихо, тихо, — сказала женщина. — Не дергайся. — Аккуратно закончила укол, улыбнулась. — Пришел в себя? Ну, молодец.
Клочком ваты вытерла ему потный лоб и ушла. Колчанов поглядел влево, там лежал на койке лысый дядька, а за ним еще один, похожий на Молотова, но без пенсне. Дальше было окно в бледно-зеленой стене, а за окном крыша дома с темнокирпичной трубой.
— Давно я лежу тут?
Лысый повернул к Колчанову голову и ответил:
— Третий дён.
Позже заявилась Лена, старшая сестра Колчанова. Вообще-то она была Ленина, но для простоты общения звалась Леной. Миловидное от природы лицо ее было несколько испорчено принципиальной строгостью выражения.
— Очухался? — сказала она. — Наконец-то!
— Да что случилось?
— А то и случилось, что двустороннее воспаление легких. Шатался по городу под грозой, вымок так, что выжимай. Вот попей компот. Мама сварила из сухофруктов.
Он пролежал в больнице дольше двух недель. Слабость была ужасная — будто из организма выкачали жизненные силы. В воскресенье его навестила Валя. Когда она вошла в палату, розовощекая, с черной челочкой, в белом халате, Колчанов на миг зажмурился, словно от вспышки молнии все той же продолжающейся грозы. Валя положила на тумбочку давно не виданные фрукты — три мандарина — и пропела:
— Напуга-ал ты нас, Витя. Ай-яй-яй! Ну, как ты?
— Трэ бьен, — сказал он сырым голосом. — Ком си, ком са.
— Если трэ бьен, — засмеялась Валя, — то не ком си, и не ком са.
Она села на стул в изножье и принялась, по своему обыкновению, оживленно рассказывать об услышанном на лекциях и вычитанном из книг.
— Когда Шлиману было десять лет, отец, бедный пастор, рассказал ему про Илиаду и показал картинку: Эней покидает горящую Трою. Мальчик спросил: «И никто не знает, где стоял этот город?» — «Никто», — сказал отец. «Я не верю, — сказал мальчик. — Когда вырасту большой, найду Трою». И нашел, раскопал! Поразительно! Поверил Гомеру и подтвердил, что миф был чистой правдой!
Колчанов слушал с улыбкой, с каким-то горьким удовольствием.
— …Женился на молодой гречанке, прекрасной, как Елена! Дочь они назвали Андромахой, а сына — Агамемнон…
— Как Миша поживает? — спросил Колчанов, когда Валя умолкла.
— Миша? — Она посмотрела как бы с легким испугом. — Да ничего… Звонил вчера, страшно занят, готовится к выпускным экзаменам… Ой, чуть не забыла! Он тебе привет передает от однополчанина. Как же его… — Она сдвинула тонкие черные бровки, вспоминая. — От Цыпкина!
— Цы-ыпин? — удивился Колчанов. — Откуда взялся? Он же погиб в Мерекюле…
— Как же погиб, если привет передает?
— Логично… Валя, ты узнай, через Мишу узнай адрес Цыпина.
Тут послышались из коридора приближающиеся шаги, очень твердые, четкие. Дверь распахнулась, в палату вошла златоволосая девушка. Все у нее было крупно — лицо, рост, фигура. Больничный халат не сходился на груди.
— Вот ты где, Колчанов! — возгласила она тоном гоголевского генерала, обнаружившего незадачливого Чертокуцкого в коляске. — Ложишься в больницу, деканат, комитет не извещаешь, только через мамашу и узнали.
Она мельком взглянула на Валю, вскочившую со стула, и протянула ей кулек с яблоками:
— Положи на тумбочку. — Села, безуспешно натягивая полы халата на круглые колени. — Ну, рассказывай. Долго будешь тут валяться? Тебе привет от членов комитета. Степанов Семен должен был со мной поехать, но у них в общежитии сегодня аврал, клопов морят. Чего молчишь, Колчанов? Давай рассказывай.
Колчанов, переведя дыхание, объяснил:
— Это Милда Лапина с нашего курса. А это Валя Белоусова… Троюродная сестра.
— Очень приятно, — сказала Валя. — Ну, я пойду, Витя. Поправляйся. До свиданья!
Сделала ручкой и упорхнула за дверь.
Милда просидела около часу, подробно рассказала о событиях на факультете. По средним векам очень трудный идет материал, невозможно запомнить формы земельной собственности во Франконии — гуфа, аллод, альменда — черт зубы сломит. Между прочим, поступило сверху указание: не допускать принижения русской истории, по-марксистски осмыслить Ивана Грозного, опричнину, объективно прогрессивные репрессии против реакционного боярства…
Колчанов слушал вполуха. Что-то мешало воспринимать новые веяния в исторической науке, прогрессивные эти репрессии…
Прошел по Неве, ломаясь и вздыбливаясь, ладожский лед. Весна набирала силу, медленно и неотвратимо светлели ночи. И в разгар белых ночей, когда с мерцающих прозрачно-синих небес тихо спускается тебе в отверстую душу нечто томительное, словно бы предощущение разгадки тайны бытия — всегда предощущение, никогда не разгадка, — в самый разгар белых ночей, в июне, в воскресный день, новоиспеченный лейтенант флота Михаил Гольдберг сочетался браком со студенткой факультета истории и теории искусств Валентиной Белоусовой.
