Он едва сидел на стуле, глаза его были мутны, и голова тяжко опускалась на грудь. И когда я сказал ему, что напрасно он перемогается, лучше бы лёг, он, видимо, сильно болен, Н.Е., усмехнувшись, ответил:
- Я лет десять болен.
Однажды я видел его на людях: в город прибыл с целью пропаганды нового учения толстовец, собралась публика послушать его, пришёл и Каронин с женою.
Пропагандист был молодой парень, одетый в пестрядинную рубаху и штаны, в тяжёлых, неудобных сапожищах; он артистически чесал бока, встряхивал волосами, как настоящий мужик, двигался по комнате вразвалку, эдакой особенной походкой трудового человека и смотрел на всех людей, как человек, обладающий универсальной истиной, - снисходительным и в то же время равнодушным оком, точно говоря:
"Ну-с, все загадки жизни разрешены мною, и, если вы хотите, я, пожалуй, сообщу вам решения!"
Он был явно доволен тем, что ему удалось "опроститься", но однако в нужных случаях употреблял носовой платок. Говорил "по-нашему, попросту, по-деревенски", смачно подчёркивая настоящие слова - "брюхо", "негоже", "стал-быть", "не замайте", вообще играл роль простого мужичка с хорошей выдержкой и не без любви к делу. Начал он с того, что рассмотрел критически все условия социального бытия и доказал слушателям, что во всех несчастиях жизни они сами виноваты, потому что трусы, лгуны, лицемеры и лентяи. Люди в этот день жаждали истин, суровый нагоняй пророка её был ими принят смиренно и без возражений, но, к несчастию оратора и публики, в числе слушателей оказался бывший студент духовной академии - человек рябой, лохматый и ненавидевший рационализм, что не мешало ему третий год учиться на медицинском факультете казанского университета. Он стал возражать толстовцу, и через полчаса они начали яростно швырять друг в друга цитатами из евангелия, творений отцов церкви и религиозных книг Л.Н.Толстого; студент читал их и доказывал толстовцу, что он не понял своего учителя, а опростившийся человек сердился, уже употребляя не всем понятные слова, вроде "предиката", "антиномии"; студент уличал его в неправильном толковании философских терминов - вихрем взвеялась крикливая скука, и все слушатели поблекли.
Каронин сидел в углу комнаты, тесно набитой людьми, насыщенной табачным дымом; он согнулся, изредка негромко кашлял и, казалось, не слушал спора, разбирая пальцами волосы бороды. Казалось, что происходящее чуждо ему и себя он чувствует чужим здесь, среди обиженно нахмурившихся или угнетённо покорных людей, в кругу которых неутомимо ратоборствовали два философа. Сутулая спина писателя изогнулась дугой, волосы, свесившись, закрывали его лицо; я всё ждал, что он встанет, разогнувшись немного, чуть-чуть, выступит вперёд и убеждающим голосом скажет:
"Довольно!"
- Это квиетизм! - кричал студент толстовцу, а тот его называл "позитивистом, который стыдится позитивизма".
Каронин незаметно поднялся и вышел в соседнюю комнату, где сидело несколько человек, утомлённых спором; кто-то из них спросил:
- Что - всё ещё скучно?
- Как в семинарии на уроке гомилетики, - ответил Каронин.
Его спросили, как ему нравится проповедник? Поглаживая рукою горло, он ответил, не сразу и неохотно:
- Посылки сильные и верные, а выводы ничтожны и наивны. По-моему, это значит, что у него - одновременно - и логика плохая и чувства нет. В учителя он записался не потому, должно быть, что людей жалко и добра им хочется, а потому, что приятно для него учить людей. Холодная душа.
Минут через пять он ушёл, не простясь с хозяином квартиры, а я и ещё кто-то пошли провожать его.
Он шагал медленно, спрятав руку под бороду и тихонько говорил:
- У Слепцова умный его Рязанов говорит: "Есть такая точка зрения, с которой самое любопытное дело кажется таким простым и ясным, что на него скучно смотреть", - вот и этот франт всю жизнь так осветил, что мне на неё стало скучно смотреть. Рязанов потом сознался всё-таки, что "это и не жизнь, а так, чорт знает что, дребедень какая-то", - пройдёт года два-три, и франт тоже увидит, что он выдумал дребедень и чорт знает что. А может, и не скажет, он - самолюбив; не скажет, а просто пулю в лоб себе. Зато, если скажет, то непременно крикливо и всему миру напоказ, уж это наверняка. (Пророчество Каронина вскорости и удивительно точно оправдалось: в год его смерти ярый толстовец Н.Ильин напечатал свой, до неприличия крикливый, "Дневник", некоторое время спустя один из главных проповедников "толстовства" М.Новосёлов начал кричать на Льва Николаевича в "Православном обозрении", и целый ряд бывших проповедников "неделания" и "непротивления злу" выступил со злейшей критикой "нового евангелия").
- Положительно, в нём есть что-то общее со скептиком Рязановым, хотя он и щеголяет в ризе вероучителя, - говорил Каронин медленно и как бы думая о чём-то другом. - Жена моя слушает его и всё толкает меня в бок, шепчет: "Вот, напиши о нём рассказ". Написать - можно и даже следует. Нет ничего легче, как снять с человека чужое и показать, что под чужой одеждой скрывается беглый арестант из собственной своей тюрьмы. Вы слышали, как он сказал: "Вера - это любовь, распространённая на весь мир"? Слова непродуманные: они предполагают возможность какого-то безгневного, созерцательного существования. Это для русского жителя - созерцание рекомендовать?
Придержал меня за плечо и спросил:
- А на вас, колонист, эта проповедь, кажется, подействовала?
Да, я был угнетён всем, что видел, а особенно моим полным непониманием философских слов. Я попросил у него разрешения зайти к нему.
Милости прошу! - сказал он.
Я видел у него книги Спенсера, Вундта, Гартмана в изложении Козлова и "О свободе воли" Шопенгауэра; придя к нему на другой день, я и начал с того, что попросил дать мне одну из этих книг, которая "попроще".
В ответ мне он сделал комически дикое лицо, растрепал себе бороду и сказал:
- Поехали Андроны на немазаных колёсах!
А потом стал отечески убеждать:
- Ну зачем вам? Это после, на досуге почитаете. А теперь, для знакомства с философией, достаточно будет, если вы прочтёте Хемницерову басню "Метафизик", - в ней всё ясно. Да и всем нам - рано философствовать, нет у нас материала для этого, ведь философия - сводка всех знаний о жизни, а - мы с вами что знаем? Одно только: вот явится сейчас городовой и отведёт в участок. Отведёт и не скажет даже - за что? Кабы знать - за что, ну, тогда можно пофилософствовать на тему: правильно отвели в участок или нет? А если и этого не позволено знать - какая же тут философия возможна? Нет тут места для философии...
Он шагал по комнате длинными шагами, весёлый, шутливый, точно поздоровевший за ночь, и в глазах его светилась мягкая радость.
- Россияне философствуют всегда весьма скверно, хотя некоторые из них и обучались в семинариях, но, видимо, способность философить - вне наших национальных предрасположений. Мечтать мы любим, как башкиры, а философим по-самоедски, хотя самоеды, вероятно, пустяками не занимаются, но произведём самоеда от - сам себя ест. Это будет верно: наш девиз не "познай самого себя", а пожри самого себя. Жрём. Возьмите немца: у него философия итог знаний и действий, а у нас она понимается как план жизни, расписание на завтрашний день. Это - не годится, понимаете? Нет, вы лучше займитесь-ка делом, вон - у вас впереди солдатчина - ведь осенью на призыв?
Я сказал, что солдатчина меня не пугает, напротив - я возлагаю на неё большие надежды: имею обещание, что меня возьмут в топографскую команду и отправят на Памир, а там я...
- Здравствуйте! - сказал он, остановясь против меня и поклонившись. Экая сумятица у вас в голове: колонии, Памиры, изучение философии замечательно, право! Юноша, вам надобно лечиться от этих судорог... Или уж лучше идите в колонию, вот, например, в симбирскую...
Пришёл какой-то рыжий мужчина, одетый мещанином, в чуйку и высокие сапоги, - Николай Ельпидифорович засиял, заметался и стал похож на ребёнка, не знающего, что ему делать от радости: вместо того, чтобы освободить один из стульев, заваленных книгами и газетами, он начал усердно снимать книги со стола.
