— Папа, — сказал он, — что это?

— Инголдо, ты ведь не прибыл оттуда? Ты ведь родился заново, не так ли? — спросил Финарфин. — О, почему мне ничего не сказали! Ты уже такой взрослый!

— Папа, что это у тебя здесь? — Финрод оглянулся. Послышался ему какой-то странный не то стук, не то шорох; он сперва подумал, что кто-то ещё пришёл с Финарфином, может быть — камеристка, но никого не было.

— Так почему ты не навестил меня раньше? — спросил Финарфин, игнорируя его вопрос.

— Мама… тётя Финдис; я рождён в их семье. Она не говорила мне ничего. Я узнал только несколько дней назад. В доме дяди Ингвэ. От его библиотекаря, — почему-то добавил он, хотя это была не совсем правда — но он не хотел сейчас упоминать о своей встрече с Амариэ, потому что знал, как отец на самом деле не любит её.

— Да? И что он ещё тебе говорил? Что именно? — спросил Финарфин. Финрод не мог понять, почему это так встревожило отца.

— Неважно, мы говорили о другом, — ответил Финрод. — Папа, что с моим братом? С самым младшим? У вас же родился ещё один ребёнок. Шестой.

— А ты не знаешь? — спросил Финарфин.

Финрод не ответил.

— Он сбежал от нас. К тебе, наверное. Он ведь наверняка добрался до тебя? Ответь мне, Инголдо.

— Да. Добрался, — сказал Финрод. — Я знал его. Но он ничего мне не рассказывал о вас. Почему вы с ним так обошлись? Почему, папа?

— Ингвэ знает, что ты тут? Кто ещё?

— Никто. — Он сам не знал, почему солгал: ему не хотелось сейчас упоминать Нерданэль.

— Он всегда плохо себя вёл, а потом сбежал, — сказал Финарфин. — Но мы его найдём. Мы послали за ним. Мы обязательно найдём его и вернём. Это же всё из-за него, ты понимаешь, Инголдо? Мы потом всё расскажем. Мы же хотели, как ему лучше. Особенно я. Чтобы ему никто не мешал. Никто. Когда-нибудь потом, ты понимаешь? А пока нужно было научить его себя вести. Мы его любили. Он ведь вырос таким невзрачным, разве можно было его показывать посторонним! Не то, что ты или Ангрод. А при рождении был таким крупным ребёнком! Совсем не оправдал наших ожиданий. Мы хотели, чтобы он был нашим наследником, единственным, самым красивым, самым лучшим. Если он вернётся, когда-нибудь так и будет. Ты можешь ему сказать, чтобы он вернулся?

— Нет, папа, не могу, — ответил Финрод. — Я не могу сказать ему, чтобы он вернулся сюда. Это же его комната, верно?

— Да, — небрежно сказал Финарфин, — он здесь жил. Может быть, потом… ну понимаешь, мы всё время собирались сделать его нашим соправителем. Когда он поумнеет. Можно было бы поселить его наверху. Выбросить бы всю дрянь, которая осталась после этого мерзкого Турукано. Но мне не давали. А мой сын взял и убежал, да ещё и с этой идиоткой Анайрэ. Это она во всём виновата. Мне всегда было обидно, что ему так далеко до тебя, Инголдо. Он даже ростом не вышел. Ни твоего ума, ни силы, как у Ангрода или Аэгнора. Ородрет хотя бы был хорошеньким. Мне хотелось, чтобы он был особенным, но он даже не умел петь. Ингвион и Элеммирэ научили его красиво писать, но что в этом особенного, — совершенно ничего, красные буквицы с золотом, птички всякие. Если бы хоть по камню, как у этой дуры Нерданэли, это ведь насовсем, а книги быстро изнашиваются. Но Нерданэль бы не могла его даже научить держать долото, у него слабые запястья. Как ты думаешь, он не умер? Ты мне расскажешь, как это бывает, Инголдо? Может быть, если он умер, эта дура Мириэль там его научит хотя бы вышивать? Он родился таким большим, и мне казалось, что потом…

— Папа, прекрати, — сказал Финрод.

Он держался за стену; ему казалось, что каменный пол стал мягким и он сам постепенно проваливается сквозь него. У себя дома в Нарготронде (теперь только это место он готов был вспомнить, как дом) он слушал трагические сказания из истории Людей — про то, как какой-нибудь герой, которого слуги Врага лишили разума, убивал своих родичей и друзей. При слове «безумие» ему всегда представлялся благородный адан с застланными Тьмой глазами, который в ярости отрубает голову сестре или дочери. Теперь он увидел, что безумие — это бесконечный поток бессвязных, замкнутых сами на себе, потерявших всякое значение мыслей; ярость могла быть внешнем проявлением этой мути в сознании, но в основе была именно эта отвратительная погружённость в себя.

— Но ты мог бы помочь его найти? — спросил Финарфин.

— Нет, папа, не мог бы. Скажи, пожалуйста, что случилось с Финвэ?

Финарфин легкомысленно расхохотался и всплеснул руками.

— Инголдо, ну ты же знаешь — он умер. Очень жалко на самом деле, он всегда ко мне очень хорошо относился. Но ведь у нас всё получилось. Мы ведь тут остались совсем одни. Мы даже не надеялись править всеми нолдор Амана, а у нас всё так хорошо вышло. Мелькор всё так удачно придумал, даже если всё прошло не совсем так, как он хотел. Только мы и наш сын. Вот только если бы действительно он оказался особенным, а так не сказать, что он даже красивее Ородрета. Это всё Анайрэ…

— Папа, как его зовут? — уже закричал Финрод. — Как вы его назвали? Как?!

— Ну я даже не знаю, — пожал плечами Финарфин. — Он ведь такой невзрачный оказался, у нас ничего не придумалось. Ни таких золотых волос, как у тебя — бледные какие-то у него получились волосы, знаешь, как внутренность гриба — ну не «грибом» же его было называть; ни железных рук, как у Ангарато, ни характера, как у Айканаро, ни… совсем не помню, почему мы так назвали Артаресто. Анайрэ хотела назвать его «Калион», «сын света», или «Калеммакил»: это очень глупо и неуместно, и потом «Калеммакил» похоже на имя её племянника, Элеммакила, это совсем не подходит нашему сыну. Мы думали, что когда-нибудь потом, когда он станет…

— Папа, я пойду, наверно, к маме? — Финрод сейчас не знал, кого он имеет в виду — Финдис или Эарвен, но ему сейчас больше всего на свете хотелось уйти подальше отсюда и вернуться к Амариэ.

— Боюсь, что это невозможно, Финдарато.

Финарфин развёл руками — и под его левой рукой что-то щёлкнуло. Вместе с тем снова за бочками раздалось какое-то шуршание и странный звук.

Оказалось, что комнатка, служившая столько лет тюрьмой для его брата, запирается — запирается выезжающей из стены прочной решёткой и превращается в клетку.

— Ну вот, — сказал Финарфин, — всё хорошо. Не волнуйся, Ингвэ я всё расскажу, и он скажет Финдис, чтобы не волновалась по пустякам. А то ты ещё так молод в своей новой жизни, милый Инголдо: можешь наделать множество ошибок. Ты совсем не знаешь, как тут надо себя вести. Мы тебе всё объясним. Твоего брата скоро привезут обратно, и вы будете жить тут. Вам вдвоём будет веселее. Раз ты его встречал раньше, для тебя во всём этом не будет уже ничего нового. А я, — он перешёл на странный, дрожащий полушёпот, — могу иногда посмотреть… Не очень часто… Иногда. Иногда очень интересно…

Финрод снова переживал ужас, который предшествовал его гибели, — но это было не за морем, не в темнице, а в доме, который он считал родным.

— Замолчи! Замолчи! — закричал Финрод. — Замолчи, отец, пожалуйста, это отвратительно! Хотя бы замолчи! Я же твой сын, как ты можешь!

— Инголдо, а кто тебе сказал, что ты мой сын? — Финарфин улыбнулся и провёл пальцами по решётке. — Совсем нет. Теперь мне уже нет никакого смысла называть тебя своим сыном. Ведь когда наш малыш вернётся, то мы, хотя он и такой невзрачный, обязательно сделаем его нашим…

Финарфин вдруг закашлялся и схватился за горло. Несмотря на всё, что случилось в предшествующие минуты, Финрод инстинктивно рванулся, чтобы помочь ему — и вдруг понял, что теперь свободен сам: видимо, когда Финарфин стал падать, его рука всё ещё лежала на рычаге, выдвигающем решётку, и Финарфин невольно ещё раз нажал на него, открыв её.

От облегчения у Финрода подкосились ноги и он сполз на на пол.

Конец тонкой желто-коричневой охотничьей петли держала в руках молодая темноволосая женщина. Финрод не сразу вспомнил, где видел ее: вместо тяжелого, иссиня-изумрудного одеяния на ней было простое коричневое платье, и… она больше не пыталась быть похожей на эльфийку. Лёгкий переливчатый свет исходил из-под её кожи, глаза вспыхивали белыми грозовыми огнями. Она дёрнула за верёвку — и Финарфин рухнул на ступени.