— Вы жестокий человек!.. — сказал тихо лорд.

— О, нет!.. — возразил профессор. — Но я прежде всего хладнокровный человек, сын своего века, века сумерек божков, века всесожженья… А я скорее мягкий, жалостливый человек, — медленно проговорил он и, отпив вина, засмеявшись, продолжал: — И эта вот жалостливость и толкает все меня выступить в этой пустыне в роли Сатаны-искусителя. Из-за женщины здесь уже началась свалка, уже разыгрывается несколько сереньких трагикомедий, но самая яркая идет вкруг прекрасной Евы. А теперь подсунуть бы им еще золота, да побольше…

— О, на золоте вы не поймаете их!.. — воскликнул Пэм-брок. — На наших глазах ведь они выбрасывали его в море…

— Они выбрасывали только горсть, но очень вероятно, остановились бы пред бочонком… — засмеялся профессор.

— И… покаюсь уж вам до конца: я уже пустил слух, что в пещерах горы Великого Духа хранятся, по преданию, слышанному, будто бы, мной от туземцев, несметные богатства их древних королей. Это невероятно глупо, потому что никаких древних королей у них не было, не могло быть и никаких сокровищ, потому что они всегда были богаты только разве своим несокрушимым здоровьем, но вы увидите: глупо, а клюнет обязательно… И уже клюнуло: когда я вчера в сумерки, как бы случайно проехал там верхом, я видел, как в зарослях ходили уже вкруг горы, высматривая, какие-то темные тени. Но гора эта табу и охраняется жрецами…

— Не понимаю, для чего вы все это затеяли… — засмеялся лорд.

— Все для того же: чтобы ускорить процесс выздоровления… — отвечал профессор и, оживляясь, воскликнул: — И если бы удалось, в самом деле, в пещеры эти подбросить немного золота или алмазов, что ли, о, как затрещала бы по всем швам эта их больная мечта о царстве небесном на земле…

— Алмазов? — сказал Пэмброк. — За ними дело не станет, — в неделю я их наделаю вам целую тонну…

— Да что вы говорите?! — воскликнул профессор. — И будут похожи на настоящие?

— Вы ни за что не отличите… — отвечал англичанин.

— О, это было бы великолепно!..

— А знаете, это, в самом деле, интересно!.. — оживился и Пэмброк. — Дайте мне достаточно угля и ваше искушение в пустыне готово… Лаборатория моя уже вполне оборудована…

— Значит, по рукам!.. — весело воскликнул профессор и, встав, подошел к какому-то расписанию на стене. — Позвольте: где это?.. Комиссия по снабжению топливом… Да где же она?.. Ага, вот…. — засмеялся он. — Комната 27… Так, но вам, я полагаю, надо еще предварительно получить ордер из комиссии научной… Ага, вот и она: комната 6 в здании 4 П. Впрочем, вы с вашей рассеянностью не справитесь с этим, — это я сделаю лучше всего чрез Рейнхардта. Значит, решено и подписано?

— Да… — кивнул англичанин — Но мне хотелось бы на минутку возвратиться к нашей теме о человеке. Я не оспариваю вас, но и не соглашаюсь с вами, — я просто подхожу к человеку и жизни с этой стороны впервые. Но меня все более и более угнетает колоссальное значение случая в жизни человеческой… Не это ли называли древние роком? Я не помню, кто это сказал, что, будь нос Клеопатры чуточку подлиннее, вся история рода человеческого была бы иной. Но ведь и форма ее носа зависела лишь от игры слепого случая… — заключил он и после короткого молчания мечтательно и немного застенчиво проговорил: — Вот и у меня был в жизни случай… Я… это было несколько лет тому назад… я любил одну милую женщину, но… я был всегда застенчив и никак не решался сказать ей об этом. Наконец, я собрался с духом и послал ей письмо… Проходит день, неделя, месяц — ответа нет. Я понял, что все для меня кончено. Я уехал в кругосветное плавание, а потом, вернувшись чрез три года, заперся в своей лаборатории. И так прошли еще года… И вдруг, только недавно, я узнаю, — и как это было жутко… тяжко узнать!.. — что она ответила и ответила так, что я сошел бы с ума от счастья, но — ее письмо совершенно случайно не дошло до меня! А получи я его, я вероятно не был бы ни химиком, ни анархистом и сидел бы не на дурацком острове этом, а в палате лордов, вероятно. Вся жизнь оказалась построенной на крошечном клочке бумаги, покрытом несколькими каплями чернил, который случайно вместо Брайтона попал в Лондон…

В дверь постучали.

— Войдите… — отозвался профессор.

В комнату вошел доктор Бьерклунд, спокойный и замкнутый швед.

— А-а, наш милый доктор!.. — воскликнул профессор.

— Рюмочку мадеры? Ах, да, как истинный коммунист, вы ведь абстинент… Что это какой у вас расстроенный вид?

— Так, неприятность тут маленькая вышла… — здороваясь с обоими, отвечал доктор неохотно.

— В чем дело? — спросил Пэмброк.

— Так… с туземцами…

— Ну, доктор, что же вы скрываете?.. — сказал профессор. — Мы же все здесь свои…

— Да я и не хочу скрывать, только… очень неприятно… — сказал Бьерклунд. — В соседнем поселке одна молоденькая девушка оказалась зараженной… сифилисом…

— Уже? — воскликнул профессор. — Это, что же, подарок ее белых братьев, что ли?

— По-видимому, да… — пожав плечами, сказал доктор.

— Туземцы раньше этой болезни не знали. Сейчас у наших идет горячее собрание: умоляют больного назвать себя, не подвергать опасности всю колонию, детей, но все молчат. На ушко мне шепнули, что это дело Скуйэ, но вслух сказать боятся: они забрали страшную силу и терроризовали всех.

— Видите, друг мой, как скоро дала нам жизнь иллюсттрацию на тему об искушении в пустыне!.. — сказал профессор Пэмброку. — Человек за прелести маленькой, черной, губастой Евы снова и снова отдал рай, — правда, на этот раз только коммунистический… Это что такое? — перебил он себя, когда в открытую на террасу дверь вдруг послышалось какое-то унывное хоровое пение.

Он встал, эаглянул на дорогу и воскликнул:

— Посмотрите-ка: голые!..

По залитой солнцем дороге шла толпа голых русских сектантов и в унисон тянула:

Наше вышнее призванье

В жизни радость разливать

И под гнетом испытанья

Людям Бога указать…

И, перебивая пение, со всех сторон летели крики:

— Все берите!.. Ничего не жалко!.. Не будем служить мамону, не будем купаться в крови человеческой!..

И они срывали с себя последнюю одежду и бросали ее прочь. Черные, и без того уже перегруженные всяким добром, шли следом и добродушно скалили свои белые зубы. Они думали, что это какая-то игра белых…

— А-а, бунт!.. — заревел, вырываясь из-за угла, Гаврилов. — Врете… И вы будете работать все… Скуйэ, заходи спереди… Эй, ты… как тебя? черт, не пускай… Бей их, черт их совсем дери…

Раздалось несколько беспорядочных выстрелов из револьверов, крики боли и ужаса. И сектанты, и черные бросились во все стороны, падая и роняя вещи.

Маслова бросилась между стреляющими и бегущими и исступленно кричала:

— Что вы обезумели, изверги? Что они вам сделали?

— Дай ей по башке, старой чертовке, Скуйэ!.. — распаленный, крикнул Гаврилов. — Вот так!..

Латыш рукояткой револьвера ударил старуху в висок и она ткнулась носом в пыльную дорогу. Шум, крики, истерика.

Искушение в пустыне

Ева и Надьо сидели за шитьем в небольшом запущенном садике. Рейнхардт курил, развалившись в дешевом плетеном кресле, и, видимо, нервничал. Сквозь деревья виднелась недостроенная станция радиотелеграфа, дремлющий на рейде крейсер, а дальше — голубой туман океана.

— О, добровольная бедность, которую проповедует ваш друг Макс, нисколько меня не прельщает, нисколько!.. — говорил Рейнхардт. — Бедности никто нам не запрещал и в старом мире. Нет, мы воздвигнем здесь золотые дворцы, мы с помощью науки и вольного труда, который делает чудеса, окружим себя такою роскошью, какая не снилась и восточным царям, мы весь остров наш превратим в цветущий, благоухающий и ликующий эдем…