– Как же обоих сокамерников завалил? – усмехнулся он.

– Жить хотелось.

– А от вертухаев как спасся?

– Мертвяком притворился, им не до меня было.

– Значит, схитрил?

– В бою кулак не главное.

– Не первых на это берёшь?

– Что вы, начальник!..

– Мы здесь одни.

– Хотелось бы верить.

– Моего слова недостаточно?

– Я вас даже не вижу.

– Васька-божок. Слыхал про такого?

– Не приходилось. Чудно больно. Вроде в милиции находимся.

– Врёшь! – он поднялся и снова отошёл от стола к окну, закурил. – Кончай крутить! Бороду ты завалил?

– В газетках читал. Хвалили милицию. В начальники кто-то выскочил за счёт того Бороды.

– Ну хватит дурака разыгрывать! – вспылил он. – Или ты следователя Борисова так напугался, что до сих пор трясёшься? Так я не Борисов.

Во мне всё перевернулось, но я промолчал.

– Забыл Жигулёвские горы? Про пароход «Серебряные глазки» да девку по имени Серафима? А она ведь, Красавчик, на тебя виды имела!

Эти слова, произнесённые громче обычного, зло и с дрожью, обрушились на меня градом. Словно булыжник за булыжником и всё на мою бедную голову: Жигули! «Серебряные глазки»! Серафима!.. Крякнул я, не удержавшись, заскрежетал зубами, а он опередил тише и глаже:

– Да не кидайся ты волком! Глянь, аж волосы на голове дыбом. Про Серафиму это я так. Сам её давно не видел, но по оперативным данным близко она где-то. Ущучили её в Саратове, как бросила спившегося комиссара. Того в тюгулевку за растрату, потом к стенке за связь с воровкой, а она хвостом следы замела. Но ты-то помнишь, у неё не задержится. Скоро у нас, на низах объявится.

– Вы, начальничек, мастер до сказок, – всё же запустил я свою наживку. – Про всё-то вам известно, только, гляжу, лица своего так и не открываете. Всё-то вы в тенёчек, за свет…

– Хватит, хватит клоунаду мне устраивать, – отмахнулся он лениво. – Зачем тебе моё лицо? Не видел ты его никогда и не надо пока. Ну а если не дурак, насмотришься, погоди, надоест ещё. Одно ответь – не забыл Стёпку Нагорного?..

Вот тут я вздрогнул второй раз.

– По кличке Штырь?..

Из тех, кто знал человека с этой кличкой, по моим расчётам, осталось в живых хрен да маленько: я, Серафима, Тимоха Саратовский… Вот, пожалуй, и вся компания. Остальные, если не по тюрьмам свои семь копеек[8] дожидаются, то догнивают в земле их косточки или сожрали раки да рыбы.

– Не забыл, вижу. Давно получил от него на тебя маляву. Отписана она была, сам понимаешь, не на бумаге, бумаге – грош цена. Поэтому потерпеть тебе пришлось, прежде чем сюда попал и разговор со мной имеешь. Но ты мужик тёртый, понял, надеюсь, что мы тебя не слишком утюжили, поблажки давали. А то, что помытариться пришлось, сам виноват. Были у меня сомнения насчёт тебя. Чего теперь скрывать? Поэтому и пришлось тебе всю горькую, так сказать, чашу испытаний хлебнуть. А как ты хотел? Сам же и нагородил! С Бородой переборщил. Он у нас под колпаком ходил, мы его совсем не тем макаром в оборот должны были брать, а ты что натворил? Не следовало с ним так жёстко. Без смерти, без крови надо такие дела решать, мы бы его перековали, обратили бы в нашу веру. А ты шлёп пулю в лоб… Так всех можно перестрелять. Не метод это в нашей внутренней борьбе. Чистка – да, но следом перековка, а не террор. Другое время. Чуешь?..

Я плохо понимал, что он имел в виду и что втолковывал. Казалось, забыл он совсем про меня и беседовал сам с собой или себя убеждал.

– Не так уж был и плох Борода, – задумался он. – Не так плох, как казался. С головой дружил, а в нашем деле это многого стоит. Жаль!

Резко хлопнув ладонью по крышке стола, он двинул ею, будто смахивал крошки:

– Что было, не вернуть! Навредил тебе, конечно, дружок твой, Китаец.

– Он жив? – невольно вырвалось у меня.

– Жив, жив. Но разговор не о нём сейчас пойдёт. А времени у нас мало. И так я с тобой провозился. Тут, брат, осторожнее… тоже глаза и уши имеются.

Я молчал, переваривая всё, на меня свалившееся, на моём месте другим заниматься – только портить.

– Сам чуешь, выхода у тебя нет, – он пробарабанил марш пальцами по крышке стола, бравурности в такте не улавливалось, наоборот, тоска. – Тебе или лезть опять на нары и ждать добавки за старосту и тех негодяев, или…

– Прежде заточку в спину, – процедил я, не дослушав.

– Не исключаю…

– А самооборона? – заикнулся я.

– Заткнись! – прошипел он так, будто крикнул. – Добавят лет пять! Хочешь?

Чего он от меня добивается, не понимал я. Чего ждёт? Столько времени на меня потратил, чтобы сообщить вот это…

– Уж лучше в крысятник! – захрипел я. – Шушара в два счёта укокошит!

Он не проронил ни слова. Глядел, как я беснуюсь, молчал и постукивал пальцами по крышке. Истерика моя пропала сама собой.

– Водички не подать, псих?

– Закурить бы…

– И я не прочь.

Он каким-то ловким, неуловимым движением швырнул мне пачку папирос:

– Возьми на память.

Я, вытаращив глаза, поймал.

– Часовой! – позвал он чуть громче, а когда тот появился, кивнул на меня. – Прикурить!

Ароматная пачка грела мне грудь в дальнем кармане, когда сунулся я к легавому с припрятанной папироской молоденького конвоира.

– Предлагаю другое, – сказал он, будто не прерывался наш прежний разговор. – Пойдёшь агентом ко мне?

Я чуть не проглотил обжёгшую губы папироску.

– Да-да. В доблестную Красную милицию. Как любит говорить наш мудрый товарищ Поляков, будем делать из несознательного элемента бесстрашного советского пинкертона.

Он помолчал, дожидаясь моей реакции, но мне сказать было нечего, я находился в состоянии полной прострации.

– Фамилию тебе подыщем вместе с легендой, – продолжал он, не дождавшись от меня ни слова. – Вызубришь, чтобы от зубов отскакивало. Внешность изменим. Оброс ты до безобразия. Похудеть придётся, сядешь на сухари и воду.

– И не слезал…

– Вот-вот, – не расслышал он, увлёкшись. – Засуну тебя в самый отдалённый район, где макар телят не пас. На время, на время, конечно. Наберёшься опыта. А как понадобишься, возьму.

Мне хотелось спросить, но я не успел.

– Теперь последнее, – он подёргал себя за чуб. – Мои люди, понимаешь, мои!.. будут называть тебя?.. – он приостановился, – так… Красавчиком ты был. Умерло с этим. После того как крыс одолел, да двух хорьков на тот свет отправил, наш Петриков тебя везунчиком окрестил. Везунчик, как?.. Подходит?

Я повертел головой.

– Не нравится. А что? Нормальная агентурная кличка.

Я совсем поморщился, оставаясь всё ещё на полдороге: верить во всё происходящее или молчать очумело.

– Вижу, не нравится. А имя должно нравиться, – он не ждал, он уже рассуждал сам с собой. – В нашем деле имя, как знамя. Вот что! Назову-ка я тебя Ангелом. Каково? Немножко из того, старого, так сказать, мира, но… Хочешь не хочешь, а имя это ближе к тебе лепится. В Жигулях ты атамана почти спас. Серафиму, красавицу нашу, сберёг, Бороду с моей дороги убрал – вон сколько плюсов. Паршивцев в карцере на тот свет отправить тебе сам Господь помог. Кто же ты? Ангел и есть!

Он недолго что-то писал за столом, потом ткнул кулаком в стенку, бросив мне на ходу:

– Заместитель мой. Мой, понял?

Слово «мой» он произнёс два раза. А мне два раза ничего повторять не надо. Я кивнул.

Вошёл кряжистый офицер, взял протянутый листок. Со спины я его сразу узнал, с Дилижансом он меня допрашивал про Бороду.

– Принимай пополнение.

– Василий Евлампиевич?..

– Оденешь, обуешь, оформишь и сам отвезёшь Серафимовичу.

– Василий Евлампиевич, с таким прицепом? Два покойника за ним!

– Оформляй так, чтобы ни один комар! – перебил он. – И побрить немедленно. Вообще поработай над его внешностью. Надо спрятать на время.

– Такого громилу?

– Повторить? Чтоб через час в городе не было! В село его.

– Есть, – вытянулся тот.