— Что, плохо выгляжу?

— Плохо, — не стал скрывать Таскин.

— Это Колчак мог плавать по морям, по волнам как жук-водомерка, а я — человек сухопутный. — Семенов помял пальцами виски, потом помассировал затылок, затем снова — виски. — Море мне — беда разливанная.

В открытый иллюминатор неожиданно плеснулась вода — в бок шхуне ударила тугая, будто сбитая из металла волна, рассыпалась в брызги, атаман брезгливо стряхнул с лица морось, пробормотал: — Вот за это я и не люблю море. — Рывком захлопнул иллюминатор, засунул в рожки уплотнителя барашки, тщательно завернул их. — А что там бригада наша, в горах которая... Есть от нее прок или нет? Что-то я давно ничего не слышал о ней.

Таскин поднял указательный палец, словно опытный оратор, который просит внимания, на губах у него заиграла блеклая улыбка. Проговорив по-приказчичьи «сей момеит», он запустил руку в карман пиджака, извлек из него тощенькую записную книжку в обложке из козлиной кожи.

— Сей момент! — повторил он громко, перелистнул несколько страничек. — Сей... Та-ак, запись сделана пятого мая тысяча девятьсот двадцать первого года... А четвертого мая, Григорий Михайлович, я вам докладывал по золоту, четвертого мая, у меня записано...

— Не помню, — проговорил атаман с усмешкой, — давно это было.

— Пятого мая я принял новый груз, оприходовано драгоценного металла... два пуда десять фунтов ровно. — Таскин показал запись атаману и захлопнул записную книжицу.

— Два пуда — это немало...

— Не знаю, мало это или немало, но баржу на это золото можно купить.

— Ты не о баржах думай, а о броневиках и бронепоездах.

— Пяток броневиков можем приобрести у наших японских друзей, они нам продадут их по дешевке. Но золото это в несколько раз вырастет в цене, если из него сделать украшения и понатыкать драгоценных камней. Алмазов в наших приморских горах, конечно, нет, но сапфировые и рубиновые друзы встречаются. А это означает — если поискать получше, то и рубины, и сапфиры можно найти.

— Отсюда вывод: как только возьмем власть во Владивостоке, надо будет организовать кучку геологов, собрать ее в кулак, обеспечить инструментом и отправить в горы на разведку камней.

— Я вам говорил четвертого мая, что в горах у деда сидит очень толковый геолог, прапорщик, только за ним глаз да глаз нужен.

— Забыл... — Семенов сморщился. — Напомни!

— Биография у него такая... — Таскин по-крабьи пошевелил в воздухе пальцами, — кривая.

— Передай это дело контрразведке, у себя не держи.

— Контрразведка проверяла его дважды, ничего худого, кроме мелочей, не нашла, но перед самым отъездом у меня побывал полковник оттуда и кое-что сообщил... Не знаю, верить этому или нет?

— Контрразведчики часто преувеличивают, из таракана делают бегемота.

— Но все-таки там люди хорошо знают, где летают мухи и на какие кучи дерьма садятся. В общем, я должен в этом разобраться. А геолог он золотой. От Бога.

— Как его фамилия? — Атаман нетерпеливо пощелкал пальцами.

— Вырлан.

— Жизнь этого Вырлана будет зависеть от наших успехов... или неуспехов. Как ляжет карта. В случае, если мы прогорим, его придется уничтожить.

— И не только его, — поспешил добавить Таскин, — всю артель. Иначе представляете, сколько людей на белом свете будет знать об этом месторождении? Даже в Америке с Японией — и там будут знать.

— Меня это особо не страшит, но если считаешь, что этих людей надо уничтожить, значит, надо уничтожить. Деда только жалко. Да потом, то ли дочка у него подрастает, то ли внучка, не понял я... Ее тоже жалко.

— Жалко бывает у пчелки, Григорий Михайлович. — По лицу Таскина пробежала желтая жесткая тень, подбородок выпятился, как у кулачного бойца.

У атамана от этой фразы раздулись, стали широкими, как у негра, ноздри. Он не любил таких выпадов, но, поразмышляв немного, махнул рукой:

— Ладно, раз считаешь, что надо уничтожить, значит, надо уничтожить. Остается уповать на то, что мы победим.

— Если победим, — подхватил Таскин, — и геолог будет цел, и дедка с внучкой.

— Да, геолог нам тогда понадобится. Дадим ему людей в разведывательную партию, пусть ковыряет недра и отрабатывает кривулины в своей биографии. Орден какой-нибудь придумаем, наградим. — Атаман посветлел лицом и, не выдержав, подмигнул Таскнну.

— Придумаем, наградим, — поддержал шефа Таскин. — Тем более я знаю геолога лично — сам его туда направлял.

— А я знаю лично деда, — произнес Семенов голосом, зазвучавшим неожиданно металлически. Слишком часто меняется настроение у атамана. Нервничает, переживает. Впрочем, состояние атамана было хорошо понятно Таскину.

— У меня тоже есть сердце, Григорий Михайлович, — произнес Таскин, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче. — Я ведь также видел и девку и деда.

— Ладно, хватит распускать сопли, — обрезал его Семенов. — Раз решили в случае провала пускать в расход, значит — в расход. Тем более нас с тобою самих запросто могут поставить под винтовочные стволы. — Металл в голосе Семенова пропал, послышались дряблые нотки — было видно, что сам он такую возможность все-таки исключает, просто не верит в нее.

Таскин же, стараясь, чтобы лицо его было бесстрастным, подумал: «А что?! Это очень даже может быть».

За бортом шхуны послышался тонкий жалобный звук, будто в воде заплакала русалка, обижаясь на невнимание к ней людей. Семенов, услышав плач, напрягся лицом, закрутил головой, немо спрашивая у Таскина: «Что это?» Таскин непонимающе приподнял плечо, он, как и атаман, никогда не слышал, чтобы в море прямо из воды раздавался такой плач.

— Что за черт! — Семенов поспешно раскрутил бронзовые барашки иллюминатора. — Тонет кто-то, что ли?

В иллюминатор брызнула соленая морось. Таскин через плечо атамана заглянул наружу.

В шипучей, недобро переливающейся воде мелькнула одна проворная тень, за ней другая. Это были дельфины. Атаман отер рукою лоб.

— Такое даже в худом сне не приснится... Посреди моря, в чистом пространстве, вдруг бабий плач. Заикой можно стать.

Таскин испытующе глянул на атамана — то ли что-то происходит с ним, то ли он просто шутит: Семенов всегда утверждал, что не знает страха, и это было так. А уж насчет того, чтобы стать заикой... Перегнул атаман.

Дельфин, который шел первым, разогнался и, с тугим хлопком прорвав поверхность воды, торпедой взметнулся в воздух. В ту же секунду раздался крик — тоскующий, печальный, предупреждающий людей о беде.

Второй дельфин вымахнул из воды следом за первым и, вторя ему, также закричал.

Некоторое время дельфины шли под водой, потом снова раздался тугой хлопок, и в воздух взвился первый дельфии. Опять послышался долгий, вышибающий мурашки плач.

Дельфины предупреждали людей о беде.

Военный министр нового приморского правительства Николай Меркулов вызвал к себе полковника фон Ваха — преданного педантичного человека с усами под кайзера Вилли, хотя в России это было немодно, однако фон Вах был несгибаемым, как телеграфный столб, и если ему что-то не нравилось либо, наоборот, нравилось, он действовал вопреки всем приказаниям и инструкциям: поступал так, как считал нужным поступить. Он готов был снять с себя погоны и расстаться с орденами, если кто-то из начальства говорил, что он не прав, и требовал поступить иначе. Полковник фон Вах всегда был прав.

Войдя в кабинет военного министра, полковник щелкнул каблуками, огляделся. Кабинет был богатый, чего тут только не имелось: тяжелые бронзовые часы с золотыми стрелками украшали длинный, обтянутый зеленым бильярдным сукном стол, на стене висел лакированный морской штурвал; рядом, в рамке из красного дерева — портрет самого министра Николая Дионисьевича Меркулова; по другую сторону штурвала — карта России, отпечатанная на плотном шелке (судя по всему, японская работа); под темным стеклом книжного шкафа слабо посвечивали дорогим золотым тиснением корешки толстых фолиантов.