— Вот вы какой, Ваня, — тихонько засмеялся Волохов. — Значит, верите в нее безоговорочно?

— Еще бы. Если не верить, тогда нечего и жить.

Гость покивал головой и вдруг коротко, уже другим, резким и повелительным, голосом спросил:

— Вот что мне скажите, Иван Мартынович. Своего помощника, кочегара, вы бы смогли привлечь к выполнению очень опасного задания, которое скоро получите?

— Константина? Да к любому! — пылко воскликнул Дронов. — Я в него теперь, как в себя, верю.

Сергей Тимофеевич о сдвинул брови, притронулся рукой к его коленке:

— Так вот послушайте, мой дорогой. Внимательно послушайте. Положение на Сталинградском фронте скоро решительно изменится в нашу пользу. Мы этого ждем, но и враг об этом также догадывается, потому что есть у него и шпионы и такое богопротивное дело, как аэрофотосъемка. Вероятно, вы заметили, что эшелонов через Новочеркасск на север идет теперь значительно больше, чем раньше. Подождите, я сейчас буду говорить более предметно. — Волохов достал из-за голенища забрызганного хлябкой грязью сапога полевую карту и развернул ее на сгибе. — Смотрите сюда, Дронов. Вот наш Новочеркасск. Совсем недавно железнодорожный путь в северном направлении обрывался вот здесь. — Острый ноготь его указательного пальца остановился под кружочком, над которым было написано название железнодорожной станции: «Шахтная». — А теперь движение они восстановили до Зверево и туда идут грузы, адресованные их фронту, стоящему под Сталинградом. Очевидно, вы и без карты все это знаете, Иван Мартынович?

— Еще бы! — подтвердил Дронов. — Тут и невооруженным глазом, что называется, все как есть видно. Безо всякого инженерного образования уяснить можно.

— Вот и хочу я сказать, дорогой Ваня, — с неожиданной мягкостью в голосе проговорил Волохов. — Вам и вашему помощнику Косте Веревкину надо постоянно следить за напряжением перевозок, подсчитывать, куда и в каком количестве идут эшелоны, с какими интервалами, с какими грузами, а я уж буду отстукивать по морзянке в штаб партизанского движения.

Сергей Тимофеевич жадно вздохнул, будто ему не хватало воздуха.

— А дальше что? — прервал паузу Дронов. Гость поднял руки и с шумом выдохнул:

— Это у меня иногда бывает после ранения в легкое, — промолвил он, словно извиняясь. — А дальше… Если когда-нибудь из-за большого напряжения в движении воинских эшелонов возникнет пробка и на путях нашей новочеркасской станции скопится несколько товарных составов с боеприпасами, их надо будет взорвать, Иван Мартынович. Да, да, взорвать, — закончил он резко, и длительное молчание наступило в комнате с низкими сыроватыми сводами и еле возвышающимися над столом оконцами, сквозь которые уже сочился сырой рассвет.

— Так вот оно что за задание, — задумчиво промолвил Дронов, и в голосе его ничего не расслышал Волохов, кроме усталости и напряжения. И он строговато спросил:

— А вы что же, не готовы для выполнения такого задания?

— Да нет, отчего же, — обиженно поджал губы Иван Мартынович. — Когда я давал согласие идти в диверсионную группу, был готов на все. Ведь сейчас на фронте жизни многие кладут за то, чтобы быстрее пришла победа…

— Ну, ладно, ладно, вот уже и насупился, — примирительно улыбнулся Волохов. — Голову выше, победа ближе.

— Эка, вы в рифму глаголите, — миролюбиво проговорил хозяин. — Словно в литературном кружке каком. Так говорите, как мне в ближайшее время быть? Сначала привлечь к делу своего помощника Костю Веревкина — раз. Давать постоянно информацию о движении фашистских эшелонов — два. Ну, а три?

— А три — это взрыв, — мягко заключил Сергей Тимофеевич, лицо которого стало грустным и строгим. — И доверить его никому другому, кроме вас, я не могу.

Подходя к своему К-13, Дронов услыхал за спиной шум скатывающейся под откос щебенки, которой щедро были обсыпаны железнодорожные шпалы. Не оборачиваясь, угадал человека, шаги которого породили этот шум.

— Опаздываешь, Константин, — укоризненно заметил он. — Нам же через четверть часа дадут зеленый, а маршрут до самой Кизитеринки.

— Прежде надо ответить на приветствие подчиненного, командир, а уж потом стружку снимать, — безоблачно улыбаясь, ответил Костя, который стал называть его командиром, подчеркивая тем самым свое уважение к нему и право на фамильярность в обращении.

Дронов обернулся к помощнику, всей своей плечистой фигурой, налитой силой и добротой. Веревкин не сразу прочел на его широком обветренном лице озабоченность.

— Ну, здравствуй, Веревкин, — пробасил Дронов, и узкая рука помощника потонула в его широкой лапище.

— Командир, — поморщился Веревкин, — сколько раз просил вас, не жмите так сильно руку, иначе на рентген бежать придется в нашу железнодорожную больницу, а немцы, ходят слухи, русских туда теперь не пускают.

— Не к кому туда бежать, — мрачно заметил машинист, — там давно уже всех пересажали.

— Те самые немцы, которые имеют обыкновение столь высоко отзываться о вашем добропорядочном отношении к делу? — съязвил Костя.

— Веревкин! — рявкнул Дронов. — Не выводи из терпения. Давно знаешь, что я подобных шуточек не люблю.

— Вы напугали меня, командир, — вновь осклабился Костя. — Так легко и заикой человека сделать.

— Ты у меня еще не человек, а полчеловека, — похлопал его по плечу Иван Мартынович. — Целого человека из тебя еще делать надо, потому как папа и мама не довели в свое время работу до конца. Маршрутный лист подписал?

— Так точно, командир.

— Значит, не будем задерживаться.

Костя поплевал на ладони, прежде чем ухватиться за поручни.

— Поехали, сказал попугай, когда кошка потащила его под кровать.

— Бывает и наоборот, что попугай тащит кошку под кровать, — ухмыльнулся Дронов, которому почему-то страшно хотелось шутить.

— Бывает, что и медведь летает, — не остался в долгу Веревкин и, пока еще не наполнилась шумом и грохотом паровозная будка, все тем же беззаботно-веселым голосом спросил: — Командир, а за каким это чертом мы в эту самую Кизитеринку с утра сегодня понесемся?

— Не знаю, — пожал плечами Дронов, — приказано какие-то десять вагонов на обратном пути прицепить.

— Ну десять так десять, — безразлично отозвался Веревкин. — Другой бы спорил, а я так нет.

Несколько минут спустя, простучав на выходных стрелках, К-13, набирая скорость, помчался на юг. Веревкин, уже успевший вымазать лицо угольной пылью, обнажил в улыбке ослепительно белые крепкие, один к одному, зубы.

— Командир! — задиристо выкрикнул он, перекрывая своим голосом грохот колес. — А помните, как фрицы по Крещенскому спуску бежали, когда мы на Большой Мишкин парня этого… отвозили? Ну и натянули мы им в тот раз нос. Как его фамилия, Лыков, что ли? Где он, интересно, теперь? Нашел своих родичей на Большом Мишкине или нет?

Дронов, глядевший в боковое окошко, поманил своего помощника пальцем и в самое ухо ему прокричал:

— Лыков погиб в перестрелке с полицаями.

— Я тогда так и подумал, что настоящего парня везу.

Дронов ничего не ответил, сделав вид, что неотрывно всматривается вперед в набегающую колею. Да это и на самом деле было так. Всякий раз, когда проносилась «кукушка» мимо его прежнего жилья, он всегда давал короткий гудок, будто салютуя своему невозвратимому прошлому. Мешаниной розовых воспоминаний вставали в памяти страницы былого. И то, как он со своими дружками громил шайку терроризировавшего всю окраину Жорки Хохлова, и то, как в каменном доме с окнами на Аксай носил на руках свою красавицу Липу, подарившую сына-первенца, и то, как с тетрадкой в кармане бегал решать такие неподдающиеся его разуму алгебраические задачи к Александру Сергеевичу Якушеву. Проносясь мимо этих памятных мест, «кукушка» всегда салютовала им длинным сиплым гудком. А потом опять неслись навстречу шпалы, а вместе с ними и версты.

В Кизитеринке их сразу перевели на запасной путь, где стояли белые пульмановские вагоны и начались обычные маневровые пируэты. В промозглом осеннем воздухе тонко и протяжно пели рожки, вагоны стукались буферами, отзываясь на сложные железнодорожные перестроения.