— Безобразие! Прислугу себе завели. Еще нехватает, чтобы нас с ложечки кормили.

Вечером он созвал всех и поставил этот вопрос на обсуждение. Все с ним согласились. Дали слово, что ни за что больше не будут позволять старухе работать за себя. А на другой день все видели, как у самого Илюши старуха зашила лопнувшие трусы. Подошла, вырвала из рук и зашила. А когда он стал выговаривать ей, так она на него же еще накричала. Так из этого и не вышло ничего. Сколько с ней ни скандалили, она все-таки добилась своего. Где схитрит, где силой вырвет, где уговорит, а где и просто криком возьмет. В конце-концов ей перестали перечить. Теперь она целый день возилась, всегда что-нибудь делала и была очень довольна.

— Интересно, — сказал я, — давно она в городе?

Коля подумал немного и сделал вид, что не расслышал:

— Ну, я пойду. Ты завтра раньше вставай. Мы встаем с солнцем.

— Подожди, Коля, я же тебя спрашиваю. Видишь ли, мне бы хотелось узнать, как это случилось, что она сама привела мальчика в отряд?

— Я не знаю. Это уж ты ее спроси.

— Да, ведь, мальчик рассказывал, наверно?

— Нет, не рассказывал.

— Ну, как же? Ведь, его, когда принимали, наверно, обо всем расспрашивали.

— Не знаю, меня тогда не было.

Я увидел, что больше он ничего не скажет: он всегда отличался упрямством. «Ну, ладно, — думаю, — не хочешь, так не надо, у других спрошу».

Но с другими выходило то же самое. Одни повторяли мне то, что я уже знал, другие совсем избегали говорить про старуху, третьи хитрили и воображали, что я ничего не замечаю. Единственно, что у всех у них было одинаково, это — такая же, как у Коли, хитрая, плутоватая улыбка… Я видел, что они что-то скрывают от меня про старуху. Ведь, во всем остальном они сошлись со мной, как с товарищем. Мы вместе играли, ходили на прогулки и на работу, они рассказывали мне все и слушали, что я им рассказывал. А как только доходило до старухи — сейчас же смешки, увиливанья, скрытность. Меня разбирала досада. Я, пожалуй, согласился бы набить вторую шишку, лишь бы узнать, в чем дело. Но все мои старания пропали даром: ничего я не узнал.

Старуха встретила меня рылом об стол.

Я думал — вот пройдет день-два, она увидит, что ребята знают и любят меня, и враждебность ее улетучится. Но прошло уже четыре дня, а она не улетучивалась. Наоборот, старуха злилась еще больше. При встречах со мной она взглядывала на меня так свирепо, как-будто я убил у нее по крайней мере человек двадцать родных и знакомых. При этом она бормотала себе под нос. Один раз я разобрал:

— Христос… по-божески… братья во Христе…

И тогда я понял: темная старуха слепо верит в бога, меня за коммуниста считает. Может, ей даже сказал кто-нибудь. Вот она и ненавидит меня. А ребятам забавно. Не надо обращать внимания. Пусть злится. Лишь бы не приставала.

Но она и приставать начала. В этот же день мы сидели вечером у костра. Я рассказывал разные истории из прочитанных книг. Возле меня собралось человек двадцать. Слушали внимательно, с большим интересом, когда я рассказывал о побеге Крапоткина из тюрьмы, к нам подошла старуха.

— Кто это у вас тут? А, этот…

Она пробралась ко мне. Я не обращал нее никакого внимания и продолжал рассказывать.

— Эй, человек божий, — сказала она презрительно. — Ты зря тут язык обиваешь. Тут тебе не место. Ступай еще куда.

Сзади меня кто-то фыркнул. Сидевшие передо мной сдерживались, чтобы не засмеяться. Некоторые отворачивались. Я встал.

— Ну, это уж я не знаю… Ребята, скажите вы ей. Нельзя же так…

— Ступай, ступай, — перебила меня старуха. — Нечего тут. А то я вот те… Ишь, мордастый, каких товарищев себе нашел…

Ребята молчали. Видно, никто из них и не думал вступаться за меня. Я решительно спросил:

— Ребята, вы хотите меня слушать или нет? Если не хотите, то я уйду. Могу даже совсем уехать.

Опять никто рта не открыл за меня. Тогда я встал и ушел — больше мне ничего не оставалось делать.

Пошел я не в палатку, а совсем в другую сторону, к лесу. Мне было тяжело и обидно. Такого предательства я не ожидал от ребят. Если уж я им так не нравился, если старуха для них была важнее меня, то так бы и сказали. А то… Тут меня догнали Коля, Шурка и еще три-четыре стриженых головы.

— Дядя Миша, ты не обижайся. Нам очень хочется про Крапоткина послушать. Мы сейчас в другом месте соберемся.

Я окончательно сбился с панталыку.

— Да что же вы раньше-то молчали? Ведь, я же спрашивал.

— Знаешь… мы… Она у нас в роде почетной пионерки, и мы ее слушаемся.

— Вы с ума сошли? Как это она может быть почетной пионеркой, когда она верит в бога?

— Как верит? Кто тебе сказал?

— Да я сам слыхал. Ходит и бормочет про бога.

Ребята весело переглянулись. А может быть, это так показалось мне?

— Ну… пусть верит, — сказал Коля. — Мы же не говорим, что уже выбрали ее в почетные. Мы только говорим «в роде».

— Спасибо вам. С такой «в роде» мне уже надоело. Хватит. Сегодня она прогоняет, а завтра возьмет дубинку да по башке.

— Нет, она больше не будет. Мы ей скажем. Ты не думай, что она сумасшедшая. Она хорошая. Вот увидишь.

Ну, уговорили они меня, и я остался, не уехал. Остался и пожалел потом. Старуха, правда, перестала прогонять меня, но житья мне все-таки не давала. С этого дня она стала следить за каждым моим шагом и придумывала все, чтобы отравить мне жизнь. Если я появлялся среди ребят и заговаривал с ними, она вырастала словно из-под земли и либо вмешивалась в разговор, либо очень ловко оттирала меня и принималась что-нибудь рассказывать сама. Если ребята заходили ко мне, она моментально придумывала им какое-нибудь дело и уводила их. Даже когда мы разговаривали с Илюшей, и то она не унималась: станет неподалеку и смотрит на меня с такой ненавистью, что у меня язык заплетается. Иной раз она доводила меня до бешенства. Мне казалось, что вот еще немножко, и я схвачу камень, палку, что попадется под руку, и запущу в нее.

Единственно, когда она оставляла меня в покое, это когда я совсем один уходил в лес. Но, ведь, я же не медведь! Не мог же я по целым дням быть один. Что я заразный, что ли, какой?

Наконец у меня лопнуло терпенье. На девятый день утром я встал и уложил свои вещишки в чемодан. Поезд уходил в 8. 30 вечера, а ужинали в лагере в восемь. Это было очень удобно, потому что во время ужина легко удрать незаметно. А я решил уехать так, чтобы никто не знал — чтобы не объяснять, почему, да что, да как. Даже Коле ничего не сказал. Палатку я оставил стоять до вечера: когда станут ужинать, сложу ее и на вокзал.

До обеда я бродил по лесу, купался, загорал. Ребята в этот день ушли с раннего утра — я даже не знал, куда. В последние два дня я почти не разговаривал с ними.

Часа в два зашумела песня. Потом послышались крики, смех. Лагерь ожил. Это вернулись ребята. Я отыскал в лесу место погуще, лег там и стал высчитывать, сколько осталось до поезда.

— И-а! — послышалось где-то в стороне от меня. — Я-а, и-а! Ой-ой!

Немного погодя яснее:

— Дядя Миша! Где ты?

Мне не хотелось никого видеть, и я не откликнулся. Но голос звал все настойчивей: парень, видно, решил во что бы то ни стало отыскать меня. Два раза он подходил совсем близко и опять уходил. Я не выдержал и пошел навстречу. Это был один из лагерных ребят. Мы с ним сталкивались и раньше.

Он мне казался умным и серьезным пионером. Я еще собирался как-нибудь поговорить с ним, но почему-то мне не удалось это — должно быть, из-за старухи.

— Дядя Ми… — закричал он в двух шагах и увидал меня. Увидал и смутился:

— Я… Мне сказать вам… тебе, то есть…

И еще больше смутился. Мы молча уселись на траву. Он успокоился немного и продолжал;

— Про старуху я. Она бабушка мне родная. Нет, не поэтому, а потому, что хорошая она, а ты… Ты серчаешь на нее, да, ведь?

— Как тебе сказать? Не серчаю, а больно уж она допекла меня.

— Ну вот, я так и знал. А она вовсе не виновата. Это ее твой Коля надул. И других подговорил. Они сказали ей, что ты баптист.