Я буду последней свиньей, если позволю лишить моих девочек-натурщиц вот такого простительного, столь нужного им счастья. Галина, Наташа, Алена, вас увидит публика. Завтра. Или я умру, защищая вас!
То же самое я сказал прямо в глаза г-же Президентше, когда она появилась в 2 часа пополудни в сопровождении своего нового фаворита.
Фаворит, как ни странно, не стал взбрыкивать копытами и вел себя тактично, этично и где-то даже поэтично. Мне снова стало стыдно, и я унизился до того, что стал просить у бородатого юнца прощение. Но г-жа Президентша, своей невоздержанностью ни в чем, помогла мне сохранить лицо. Она чуть не подожгла меня гневным взглядом, я познал упругость ее грудей и угловатость характера, когда ее мощное тело теснило меня к стене. Но я стоял, как один из 38-ми панфиловцев под Москвой, и она, г-жа Президентша, отступила от моих позиций, как битый Гудериан.
Веселый и злой, я бродил по залу, охраняя свои картины, пока Президентша не укатила восвояси на своем подержанном "Рено" модели 88 года. Потом я успокоился и даже помог парню развесить его картины на оставшемся пространстве ЕГО секции. Это даже интересно, думал я, сопоставить, а точнее сказать, противопоставить мои реалистические портреты с его как бы портретами, выполненными в стиле арт-садизма. Контраст получился убойный.
С удивлением и даже порой с завистью смотрел я на полотна этого Карелина. Надо обладать поистине изощренной фантазией, чтобы сотворить такое с прекрасными телами женщин. Классических пропорций для него не существовало: угловато-шипастые, треугольно-кубические женщины-монстры, распятые на его полотнах в виде цыпленка табака, вызывали противоречивые, но сильные чувства. Я бы подобное написать не смог, даже если бы и сильно захотел. Он - человек нового времени, новых идей, и этим мне он интересен. Я не против модернизма, я даже где-то за него. (Обожаю импрессионистов, люблю усатого Сальвадора Дали, но не люблю Пикассо.) Но у меня есть сильное подозрение, что главная цель иного модерниста весьма далека от искусства. Его полотно - это скорее дубина, которой он ударяет по голове бедного зрителя. Ударить как следует по башке, и тем самым обратить на себя внимание - вот его цель. Стало быть, он не любит искусство, а часто вообще его презирает, он любит себя в искусстве.
Искусство, конечно, должно развиваться. (Хотя в последнее время я все отчетливее сознаю всю никчемность понятия "прогресс в искусстве") Никто не знает, в какую сторону выльется это развитие. Значит, надо пробовать везде. Именно поэтому я не против модернизма. Но и для нас, реалистов, по мнению некоторых, отживающих свой век, я хотел бы оставить место в современном искусстве, чтобы новаторы помнили, с чего люди начинали. Нас тоже надо понять, мы не можем себя переделать. Парень, кажется, понимает меня и относится ко мне уважительно и с опаской, как к динозавру, не успевшему вымереть вовремя. Я рад этому (рад первому, но не второму).
Все это хорошо, плохо другое: накрылась моя "персоналка", обещанная мне Президентшей. Ну да ладно. Будем искать меценатов. Итак, завтра открытие выставки. И ни Президентша, ни даже вторжение пришельцев из космоса не смогут этому помешать!
СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ
Япония зимнего дня счастливее летнего.
(отрывок из звукового сна Георгия К.)
1
Завыла сирена, и на этом истерическом фоне раздался взволнованный голос девушки-диктора: "Внимание, граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!.." Ее молодой звонкий голос, который, казалось, сейчас сорвется на плачь, совсем не был похож на тусклый тембр местного диктора Барабанова или на зловеще-торжественный баритон Левитана. Это был живой голос неравнодушного человека бойскаутского еще возраста, все принимающего близко к сердцу. Я представил, что одета она в белую блузку с тонким черным галстуком и в черную же юбку. Я "видел", как она горбится над рогатым микрофоном, расставив слегка локти. Узкие ее ладони со слабыми нежными пальцами как бы пытаются нас укрыть от грозной опасности, о которой она нас предупреждает, и, чувствуя свое бессилие, она почти плакала и кричала злобному врагу: "Проклятый Пифон! Ты поплатишься за это! Граждане, милые! Воздушная тревога! Воздушная тревога!.."
И тут Георг проснулся. Машинально подумал: "Причем здесь Пифон?" Над городом прокатывался апокалипсический вой сирен гражданской обороны. Они надрывались, как иерихонские трубы в день Страшного Суда. А, может быть, этот день уже наступил?! Репродуктор скучным голосом Барабанова объявил воздушную тревогу и замолчал. Сон стал явью. Или явь стала сном.
Та, кто спала рядом с ним, тоже проснулась и таращилась воспаленными, дикими глазами по сторонам.
- Что случилось? - трагическим, срывающимся до шепота голосом сказала она. - Боже, какой у тебя ужасный вид!
- Давай, быстро собирайся! - крикнул Георг, лихорадочно натягивая на себя помятую одежду. - Еду, воду, теплые вещи...
Она плохо "врубалась" в обстановку. С обреченным видом прошлепала босыми ступнями из своей шикарной спальни через коридор на кухню, рассыпала консервы из холодильника, опрокинула на пол бидон с отфильтрованной водой, села в лужу с голыми ногами и заревела.
- Успокойся, - сказал Георг ласковым голосом, - вытри слезы, мы останемся здесь. Пусть будет то, что будет.
Он взял ее на руки и отнес на кровать.
- Мне мокро, - сказала она в интонации плачущей девочки.
- Конечно, ты же сидела в луже. - Георг снял с нее сырые трусики и разделся сам.
- Как тебя зовут? - спросил он.
- Инга, ты что забыл? - ответила она и протянула к нему руки. - Иди сюда...
Они соединились в одно целое, и поганый внешний мир для них перестал существовать. Она вздрагивала, прижимая Георга к себе, щедро дарила атласно-нежные, истерически-горячие поцелуи. И после того, когда они достигли нирваны, Георг отделился от своей половины и ушел в другой мир, мир сна...
"...Когда я там оказался, все были в смятении от ужаса, от всепоглощающего чувства обреченности. Все говорили о Всадниках. Наконец я заметил его. "Всадник! Всадник! - закричали люди. И я увидел на горизонте серый силуэт гиганта на таком же гигантском коне. Всадник поднял копье и замахнулся им...
