– Ты, матушка, вот что скажи, – озабоченно осведомился полковник. – Куда мы выгребли? И вообще…

Вопрос был резонным.

Корпус из одного драгунского и трех казачьих полков, по мысли командования, должен был поддержать общее наступление. Ушел от Духовщины в рейд к самой границе Белоруссии. Поначалу их обступали поля да дубравы, дававшие роздых на сухой земле. А потом, минуя сосны, из-под ног вдруг выскочил мокрый ельник. Речки набухли, норовили разлиться в озера, по заболоченным берегам которых с трудом продирались даже видавшие виды казачьи лошади. Ноги у них вязли, брюхо елозило то по тине, то по осоке.

Наступление отменили. Летучий корпус оторвался от общих коммуникаций и пропал в лесах. Не беда. От противника отваливались целые дивизии. Скажем, Евгений Богарне со своими итальянцами. Получил приказ идти параллельно остальной армии, свернул с дороги и растворился в тех же чащебах. Теперь «партизаны»[19] кругами ходили друг за другом, принимая окраинные отряды за границы чужих армий и пребывая в тоскливом «поиске» месторасположения противника.

Вслепую.

Участников партии беспокоил один вопрос: где свои? Своих же, то есть Главную армию – где чужие? А Бенкендорфа, при взгляде на окружающее безлюдье не оставляла мысль: здесь можно не только войну, конец света пересидеть, ничего не узнав о пришествии Антихриста.

Сын шинкаря оказался сметливым парнем. Только уставал быстро. Он облазал все окрестные леса. Где-то под Усвятом на него вышел медведь. До смерти перепугал и послужил причиной прискорбного для родителей расслабления. Впрочем, сам Шлема в ус не дул, потому что болезнь избавила его от необходимости жениться на неинтересной девке. Теперь же война будоражила нервы. Прикинув в уме, он точно указал, где неприятель может разжиться реквизициями. Между Поречьем и Велижем шла густо заселенная полоса: деревня на деревне. Туда и двинули.

Конечно, после этого рейда Шлема получил прозвище Мудрый. Но сам поиск изобиловал горестями и нелепостями. Под Поречьем мужики вырезали и сожгли местечко. И казаки, еще вчера готовые изобидеть матушку своего проводника, теперь крякали и пытались прикрыть ему глаза шапкой:

– Не смотри, ей-богу! Экая страсть!

Тут со Шлемы слетело расслабление. Клин клином. Холопы, как разойдутся, пострашнее медведя будут.

Лишив неприятеля средств к пополнению провианта: иными словами, заставив местных пожечь урожай, раз прятать не хотят – корпус двинулся на Велиж. Там, по старым, еще штабным, сведениям, стояли два французских батальона, которые следовало захватить врасплох.

Регулярный драгунский полк пошел в лоб, прямо на ворота. А казачий авангард Бенкендорфа жахнул по окраине. Солнце еще не поднялось. Форма, и при свете-то многих вводившая в заблуждение, теперь казалась только французской. В какой-то момент Шурка, вскинув саблю, готовился отмахнуть.

– Ополоумел, да?

Серж отбил уже пошедший вниз клинок друга.

Свои своя не познаша!

При этом французы осыпали нападавших пулями из окон, и ретирада из Велижа потребовала от господ командиров кое-какого искусства.

Знатное дело! Нечего сказать.

Впрочем, случалось и смешное.

Под Дорогобужем, при свальном, кромешном отступлении застряли артиллеристы. Летучий корпус еще не окончательно разделился с армией. Авангард двигался по бровке дороги, стараясь не преграждать путь орудийным упряжкам. На передке одной из пушек сидел раненный в руку капитан и, нянча раздробленную кисть, для порядка поругивал то один, то другой расчет, проходивший мимо.

Увидев командира авангарда, он неожиданно оживился и замахал кивером с помпоном.

– Дорогой ты мой, – обратился артиллерист к Бенкендорфу. – Забери у меня бабу.

Шурка опешил. Нашел время и место! Конечно, у многих есть… Но самому же следовало позаботиться!

– Где ей в отступлении? – продолжал капитан, нимало не смущаясь. – Служит у меня уже год. И какая наводчица! Шарахнуло ее малость. Не контузило. Ни-ни. Просто шлепнуло воздухом. Ну куда я ее?

– Ты чё, с глузду съехал? – осведомился подскакавший Серж. – Какая баба? Хоть красивая?

– Ни-ни, – повторил артиллерист. – Но наводчица…

– На хер мне наводчица? – рявкнул Бенкендорф.

Но все же было интересно. Где он ее взял-то?

– Да с рекрутами и пришла! – раненый чуть не заливался слезами. – Ее, вишь ты, священник спьяну Василием окрестил, вместо Василисы. Так и записали.

– И что? – случай был прелюбопытный.

– Как что? Набор. Никто за нее в рекруты не пошел. Деревня жлобов! Недотыки чертовы!

– Не ругайтесь, – попросил Шурка, секунду назад сорвавшийся сам[20].

– Да я от боли, – извинился капитан. – Ну, возьмите. Сделайте божеское дело.

– Куда ее? – Бенкендорф развел руками. – Мы в рейде. А если казачки шалить вздумают?

– Да она любого казачка уложит, – артиллерист указал на телегу с орудийными ящиками, где, скрючившись и зажав уши руками, сидела девка лет двадцати, одетая по всей форме. – Орясина. И какая наводчица! Ей-богу, жалко.

– Жанна д’Арк! – оборжал Серж.

– Голова еще гудит? – спросил ее Бенкендорф.

– Ой, барин, гудит! – согласилась наводчица. – Но маленечко уже. Не так чтобы…

– Не сомневайтесь, – твердил капитан. – Она смирного поведения.

Василиса была дюжая, поперек себя шире, рябая и, очевидно, не возбуждавшая в артиллеристах тайных мечтаний.

– Как отшить охальника, знаешь?

– Я девушка, – засмущалась та. Но кулаки показала.

– Верхом ездит? – Бенкендорф повернулся к ее начальнику.

– Как на метле.

– Постирать там, сготовить?

Артиллерист, почуяв, что дело слаживается, отчаянно закивал.

– На много человек?

– А хоть на тыщу. Было бы из чего, – храбро ответила Василиса.

Поняв, что командиры сговорились, Шлема подвел ей заводную лошадь.

– Ой, – поразилась девка. – Жиденок!

Ее простодушие не отдавало обычной на польских землях неприязнью. Видела впервые. Смотрела, как на чудо.

– А ты рыжая! – обиделся Шлема. – Балда, дубина стоеросовая!

– Она не хочет тебя обидеть, – шепнул полковник. – И, между прочим, правду говорит: тебе бы надо во что-то переодеться.

Черный сюртучок юноши едва сходился на груди. Штаны до колен и чулки не годились для верховой езды: скоро голени от конского пота покроются язвами. А маленькая плоская шапочка то и дело слетала с темени.

– У меня в мешке портки запасные есть, – сообщила Василиса, глядя на проводника. – Могу поделиться.

– Больно надо, – через губу бросил Шлема. Полковник Иловайский давно обещал ему выправить мундир, если в Духовщине парень достанет ему пару свиней.

С тех пор девка Василиса прилепилась к авангарду. Ездила не шибко. Зато, если случались даровые харчи, готовила на маланьину свадьбу, норовя побольше запихать в Шлему, которого почему-то считала «сироткой».

Сделав 124 версты за 36 часов – скорость для казачьего авангарда приметная – Бенкендорф выбил неприятеля из Поречья. Городка уже русского, где партизан поддержали охотно и даже весело. Тут-то все и ощутили, что наконец дома. Выдохнули, точно до сих пор сзади им дышали в спину и пытались на ходу срезать подметки.

Жители висели на удилах. Показывали дерзкие следы погромов и святотатств. Жаждали сейчас же переколоть полторы сотни пленных. Но более всего – выспрашивали. Неужели и Москву, как Смоленск? Им отвечали уверенно. Нет. Никогда. Но у самих щемило.

Донцы проскакали через город спокойно. Их родные места расстилались южнее. А немногочисленные драгуны спешились, ушли в сторонку и начали прикладываться к земле. Добрались!

– Что тут? – спросил у полковника вертевшийся рядом Шлема.

Как объяснить? Больше им не будут стрелять в спину.

– У Дорогобужа есть местечко. Можешь там оставить родителей.