Год не просто длится, он пульсирует, живет, и каждая стадия этого одушевленного пульса отмечена своим особым праздником. Московский праздничный год оказывается фигурой целостной, «черченой», неравнодушно сочиненной.

Круг московского календаря в «пифагоровых» измерениях (роста, сжатия, преображения пространства времени и его «отсутствия» на отрезке от Покрова до Рождества).

Последние два праздника условно симметричны

Некоторое время я предполагал оформить эту книгу наподобие комикса; в ней должен был действовать человек Москва (анонимный, праздный персонаж). Но затем явилось это простое соображение: не только он сочиняет Москву, но и она его сочиняет, водит по его голове колесиком календаря. Встречный процесс: выдумывание идеального города и попутное преображение горожанина. Такой сюжет не раскладывается напрямую в комикс – тут требуется рисование иного рода

Это самое важное приобретение в исследовании московского календаря. Не так важно, что «идеальный» сюжет роста и сжатия года счастливым образом замыкается, – мы рисовали его сами, притом достаточно свободно. Гораздо важнее то, что, сочиняя, мы постепенно московским образом меняемся сами.

Незаметным, самим собой происходящим ходом событий, празднуя, мы укладываем Москву в пространстве своей памяти. В помещении воображения, которое синхронно с Москвой «дышит» согласно световому пульсу года: так нам открывается переполненная праздниками московская сфера.

Идеальная фигура, лучшая из всех возможных.

Москва есть сфера перманентного сочинения во времени: такова ее идеальная форма. Москва – это живая сфера праздников, извлеченная человеком из небытия, равномерного, астрономически выверенного, «мертвого» хода времени.

Итак, идеальная, лучшая из всех возможных, «круглая» Москва нарисована нами на праздники. Она есть продукт нашего коллективного сочинения.

Все московские праздники были кем-то и когда-то выдуманы и расставлены по своим местам. Это было сложное, зачастую анонимное, совместное, очень постепенное и сокровенное дело – строительство «праздной» Москвы. Удивительное дело: к примеру, в нем не имел обычной силы чиновный авторитет – сколько праздников, выдуманных властью по всякому удобному для себя случаю, канули в Лету? А если остались, то переменились так, что Москва и не помнит исходного, чиновного действия сверху. В Москве прежде всего празднует личность. Фильтр личного предпочтения постепенно освобождает новоизобретенный праздник от казенного налета, от политической и любой другой корысти и оставляет в календаре то, что нужно человеку: помещение во времени, чертог веселия и покоя, поле для свободного умствования и вольного разговора или такого же, никем не навязанного молчания. Вот праздник.

Его выбирает человек. «Дыхание» времени происходит у него в голове; таков пульс памяти. То же и о «чертеже» календаря: вся разобранная нами машинерия – точки, линии и плоскости, прилагаемые к подвижному телу года, – не более чем условность. Это вспомогательные конструкции, необходимые для того, чтобы помочь нам представить, как «дышит» Москва в пространстве времени, в воображении празднующего человека.

«Дышит» временем и сочиняет праздники человек Москва.

Что такое этот коллективный сочинитель?

Это довольно занятная фигура. Московит в общих чертах европеец, человек рациональный, но это только на поверхности. В значительной мере он крестьянин (весьма своеобразно верующий христианин) и еще отчасти язычник, который зачастую верит колдунам. И к ним в придачу – гороскопам, восточным календарям и прочей прикладной хронометрии. Московский «праздный» сочинитель живет по нескольким календарям сразу – и при этом мало об этом задумывается. (Правильно делает: рассчитать и свести вместе все имеющиеся в ходу календари есть задача сугубо математическая, притом немалой сложности.) Человек Москва этим не озабочен. Можно сказать так: он верует в некое правильное устройство (времени), которое независимо от всяких расчетов действует в Москве. Правильность московского хода времени он ощущает всей своей округлою душой. Он верует в Москву.

Это позволяет нашему сочинителю смешивать весьма произвольно праздничные рецепты многих календарей, своих и чужеродных (последние он предпочитает: в них ему чудится максимум тайны). Он очень интересен, этот воображаемый и воображающий персонаж. Не персонаж, автор – именно он постепенно и незаметно рисует обнаруженную нами идеальную московскую сферу, помещение его души.

Его хочется представить воочию.

Однажды я разбирал биографию Пушкина – не всю, только один год. Собственно, мне и нужен был один год, один праздничный цикл. Этот пушкинский год нельзя назвать просто годом – скорее это был опыт длиною в год.

1825 год – от первого до последнего дня проведенный в Михайловском, в ссылке (очень важно то, что это был год, проведенный вне Москвы). За этот год Пушкин решительно переменился: он начал его одним человеком и закончил другим, внутренне преображенным. Это был год, когда поэт написал «Бориса Годунова», произведение о Москве, как он сам его называл – комедию о беде Москвы. Но этого мало о «Годунове»; все мы признаем в нем нечто большее, нежели просто комедию. Это был опыт национальной самоидентификации нового русского слова. Сам поэт оценивал «Годунова» как результат провидения, мистического путешествия во времени в другую эпоху, в другую Москву.

Свой «московский» 1825 год Пушкин прожил определенно поэтапно – как только я это понял, все прочие вопросы были отставлены в сторону. Даже не так: он прожил год празднично: в последовательности традиционных календарных праздников. В той именно последовательности, какую мы только что разобрали: Рождество, Сретение, Пасха, Троица и так далее.

На Рождество, с приездом Пущина, он словно ожил, на Сретение двинул (по линии) свое перо; на Пасху, расстелив чистый белый лист (скатерть света), начал «Годунова». Удивительные душевные приключения случились на Троицу, когда состоялось его знаменитое хождение в народ (ярмарка, красная рубаха, ел апельсины, с нищими пел Лазаря). Так он вышел на воздух, в пространство. Лето для него оказалось максимально просторным и возвышенным; это было лето авторского преображения Пушкина, приуроченного к просто Преображению, главному празднику августа.

Осенью, на Покров, заочное – через пространство времени – наблюдение Москвы закончилось. «Годунов» был к первому снегу завершен – накрыт заключительной белой страницей.

Как точно этот пушкинский сюжет вписывается в наш «пространственный» сценарий года! Важно то еще, что, прожив этот год и оглянувшись, Пушкин сам увидел его как единую (идеальную) фигуру во времени. Это была «оптическая» сфера, заглянув в которую, он увидел Москву. Под замком, во тьме псковской ссылки он увидел свет. Так он «вернулся» в Москву – через праздники. Он сделал вдох и выдох московского времени, научился видеть, дышать и творить в этом большем времени.

В конце 1825 года Пушкин прямо признал себя пророком; как если бы у него на ладони был шар (московский год), инструмент для рассмотрения других времен.

Этим шаром, этой удивительной «оптической» сферой времени была для него Москва. Глядя в нее, празднуя с ней, Пушкин путешествовал во времени, оглядывался в историю, смотрел вперед – и пророчествовал. Стихотворение «Пророк» было им написано в следующем, 1826 году: на пике московского года, в июле. Это было обобщение, сжатие до точки всего предыдущего, преобразившего поэта года.