Вера вспомнила об истязаниях, которым подвергала ее эта женщина, о моральной инквизиции, подозрениях, обидной и унизительной слежке с ее стороны. И все это мать делала грубо, бессмысленно, руководимая одним лишь тупым, животным страхом: "А что скажут люди" или: "Не хочу быть посмешищем для людей". Доброжелательство, снисходительность, благородство, любовь — все это здесь было исключено.

Теперь она понимала: в том, что отец стал нетерпимым, мелочным и болезненно раздражительным, была виновата мать, ее полное невнимание к семье, манера дразнить отца, не считаться с его привычками, презирать его мнение (ему ли ей указывать!), вообще идти против любого его желания, даже самого невинного. Он, конечно, тоже имел немало недостатков, но у него все же хоть добрые намерения были, и следовало только поддержать отца в его стремлениях, направить их по правильному пути. Этого, однако, не случалось, — наоборот, все вызывало у нее лишь презрительную улыбку, недоверие: чего, мол, от тебя ждать?

Иногда Вера испытывала к матери настоящую неистребимую ненависть. Боже мой! Сколько горя испытала она из-за нее, какие муки отчаяния, ярость, озлобление — и из-за чего? Только из-за ее спесивости, глупости и невежества.

Вера сидела, подперев голову руками, пристально глядя на неподвижную фигуру отца, и воспоминания слетались к ней, как пожелтелые опавшие листья, гонимые ветром, влетают в открытую дверь. При виде этого человека, распростертого, как труп, на кровати, человека, которого она также от всей души презирала за мелочность и слабоволие, мать внезапно предстала перед ней в новом, ярком свете — страшной, мстительной, злой мегерой. Сколько слез она пролила из-за нее, особенно сравнивая свою жизнь с жизнью подруг. Тех матери любили, окружали лаской, заботами, разрешали свободно ходить куда хочется, водили в театры, на балы… А она! Никогда, ни разу не почувствовала она на себе материнской заботы, малейшего беспокойства о ее здоровье, одежде — боже упаси!

"Словно и нет у меня матери", — мелькнуло в голове, и слезы выступили на глазах.

Встала в памяти история, случившаяся не так давно, года два тому назад. Она тогда была уже не маленькая — кончала гимназию, могла уже рассуждать, сама отвечать за свое поведение и поступки. И кто бы мог подумать, что именно мать будет так глупо взыскательна по отношению к ней? В конце концов, стоять у окна (они жили на первом этаже) и разговаривать со случайно проходившим по улице знакомым человеком было столь естественно, что только человек с допотопными понятиями мог осуждать за это. И разговор-то был самый обыкновенный, незначительный, и юноша самый обыкновенный, да и что зазорного в том, что двое молодых людей обмениваются новостями?..

— Слушай, Боте, — спросила она, — говорят, ты вчера танцевал до упаду с Нелой Симеоновой. Верно это?

— Да нет, просто болтают, — отвечал юноша, — знаешь ведь, каждой хочется похвастаться.

— Ну, ну, рассказывай.

— Честное слово.

— Что у тебя нового? Кто теперь твоя симпатия?

Она почувствовала, как мать вошла в комнату и распласталась на полу, чтобы ее не увидели снаружи, а через минуту сильный щипок за ногу заставил девушку вздрогнуть. Но юноша ничего не заметил.

— Да как тебе сказать, Верочка… Право, не знаю. Но представь себе, что ты…

— О-о! Какая честь для меня! Смотри только, как бы не узнала Нела Симеонова.

(Снова сильный щипок.)

— А на что она может претендовать, — между нами ничего и не было.

— Нехорошо с твоей стороны отрицать…

(Снова щипок.)

— Честное слово, если я вообще и думал о какой-нибудь девочке, то только о тебе. Честное слово.

— Ну, ну, брось эту лирику. Кто сегодня вечером был в саду?

(Снова щипок, еще более сильный.)

— Можешь себе представить, Верочка, Богдан и Саша опять были вместе. Сколько подлости в человеческой натуре, а?

— Не может быть! И это после того, как она так безбожно издевалась над ним?

(Несколько свирепых щипков.)

— Да ведь знаешь, у любви нет законов. Ну, я пошел, Верочка, мне пора. До свидания.

И юноша, приподняв шляпу, удалился. Он ничего не заметил, потому что Вера вытерпела боль до конца — и спасла честь матери. Что, если бы она вскрикнула или открыла этому постороннему человеку всю унизительность своего положения? На следующий же день весь город узнал бы об этом и потешался бы вволю! И перед кем себя выдать — перед Боте Калайджиевым, над которым насмехаются все более или менее серьезные барышни! Мать выпрямилась, озверевшая, запыхавшаяся, в измятом платье, готовая наброситься на дочь с кулаками.

— Вот как, — прошипела она. — Ты уже начинаешь собирать их тут среди ночи под моими окнами, а!

(Еще не смерилось.)

Дочь стояла и смотрела на нее растерянно, как смотрят на умалишенных, а в голове мелькали подобные сцены, которым не было счету. Глаза ее наполнились слезами, она упала на диван и в отчаянии зарыдала. Такой плач повторялся почти каждый день, и каждый день она убеждалась, что у нее нет и не было матери, что к заключенным и то относятся лучше, человечней. И она спрашивала себя: не приходится ли ей расплачиваться за какие-то грехи, унаследованные от прошлых поколений? Чем она заслужила такую судьбу? Ей едва исполнилось восемнадцать, а чувствовала она себя старой женщиной, познавшей в жизни все горести и страдания. Она не испытала ни одной из тех детских и девичьих радостей, которые может доставить ребенку доброе сердце матери. А что ждало ее впереди?

В комнате было тихо. Мысли девушки порхали, как вспугнутые птицы. Больной, приняв лекарства, почувствовал облегчение. Взгляд его стал мягче, спокойнее. Он попросил воды и выпил ее с наслаждением. После этого он посмотрел на дочь и едва слышно проговорил:

— Скажи матери, чтобы она не показывалась мне на глаза. — И добавил: — Мне нужен покой.

То, что ему требовался покой, было совершенно очевидно. Дочь, хоть и относилась к нему с неприязнью, иногда оказывалась на его стороне, потому что часто он бывал прав. И, глядя сейчас на него, такого беспомощного, больного, она прониклась к нему сожалением, как к человеку, избитому разбойниками в лесу. Его слова: "Скажи матери, чтобы она не показывалась мне на глаза" — поразили ее. Оба они неотвязно думали об одном и том же — об их общей напасти.

Но и отца она не считала образцовым. Бывали минуты, когда он казался ей воплощением зла. Во всяком случае, не ему было бросать камень в мать. В самом деле, ослепленные ненавистью, занятые борьбой друг с другом, они забыли, что у них есть дети, а у этих детей — свои духовные и физические потребности, желания, влечения, обиды, мечты о будущем… Глупости! — отвечали и мать и отец, когда Вера высказывала то или другое желание — пойти в театр, изучать язык, купить какую-нибудь мелочь. Глупости! Есть нечего, а тоже о театре мечтает. В особенности отец. У него на все был один ответ: "Нет денег!" Нет, нет и нет… Эта песенка поется с тех пор, как она себя помнит, всегда одна и та же, монотонная, назойливая, унылая, песня отчаяния. Нет денег — и это означало: идите к чертям, оставьте меня в покое, надоели вы мне, как застарелый ревматизм, и даже хуже.

Она вспомнила о его скупости — причине стольких страданий близких — и не могла поверить, что сейчас перед ней смиренно лежит тот самый человек, который отказывал ей в двух левах на билет в кино. Глупости. Да, глупости, но бывает, что испытываешь потребность и в глупостях, потому что серьезные вещи могут в конце концов довести до сумасшедшего дома.

Он был чудовищно скуп и совсем еще недавно бросал жребий: кому из детей дать грошовую мятную конфетку. Таким образом он проявлял справедливость, не подозревая о том, какую зависть вселял этим в души детей.

Они, впрочем, были умнее его и тут же честно делили конфету между собой.

Был он к тому же и лицемером, любил показать перед людьми, что живет на широкую ногу. И когда в клубе дочь, случалось, просила у него денег, он вынимал кошелек, открывал его и предлагал взять, сколько ей хочется. "Возьми, Верочка, — говорил он с самым великодушным и веселым видом. А сам зажимал пальцами банкноты, оставляя свободными лишь два-три бумажных лева, которые падали на пол, потому что она не хотела их брать…