- А что не так с этой таблеткой? - спросила я, когда коротышка уже поворачивался ко мне спиной.

- Ну-у-у... - протянул он. - Если вы ее съедите, то, боюсь, уже никогда не проснетесь...

- А разве так бывает? - удивилась я.

- Ну-у-у... Может, конечно, и проснетесь, но уже совсем в другом месте.

***

...Наконец доктор вызвал меня к себе. Я расположилась на стуле в предвкушении приятного разговора. Перель стоял рядом со мной, его руки были прижаты к телу ровно по швам халата, словно приклеенные. Он молчал. От тишины звенело в ушах.

Я протянула ему листок бумаги. На нем я нарисовала доктора с широкой улыбкой, в окружении таких же улыбчивых больных.

Перель взглянул на рисунок, губы его дрогнули, и он, вздохнув, спросил:

- Скажи мне, Нора, что случилось с тобой до приезда сюда?

- А что именно вас интересует?

- Ну, например, болела ли ты когда-нибудь, и чем, какие лекарства принимала...

Я задумалась...

- Ты не можешь вспомнить, Нора? - осторожно спросил доктор, заглянув мне в глаза.

Он как будто ожидал этого, и мне стало не по себе. Я помотала головой, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

- А если я спрошу тебя, где ты жила? Улицу, номер дома ты сможешь назвать? Или, быть может, ты помнишь, как зовут твоих родителей? Или кличку своей собаки, если она у тебя была, конечно? А, Нора?

- Нет, нет, нет... - мотала я головой...

Через несколько минут без шапочки и пальто, в легком больничном халатике я неслась по дворику вокруг здания. Мне было нечем дышать, мои колени дрожали, я чувствовала биение пульса в каждой клеточке своего тела. Внутри меня сквозил стеклянный холодок, как у леденца с мятной начинкой. Мне было страшно. Я забыла... все забыла... все... Я забежала на задний двор и остановилась. Вокруг было тихо. И я тоже притихла. Аккуратно прокравшись между кучками опавших листьев, я нашла укромный уголок и прилегла на землю. Лежа на спине, я смотрела на чистое осеннее небо, и мне хотелось взлететь и унестись отсюда прочь! Навсегда! Я бы взяла с собой доброго господина Йерса и мохнатого Алиса. Мы бы полетели к маме. Она бы так обрадовалась нам! А потом мама приготовила бы чай, и мы болтали бы до самого утра...

***

В изголовье моей постели висел акварельный портрет мамы. Мне казалось, что портрет этот был столь удачен, что отличить его от фотографии было практически невозможно. Сколько я ни старалась, я не смогла больше нарисовать такого же. Потому этот портрет был мне очень дорог.

Вечерами я садилась напротив него, скрестив ноги, и подолгу смотрела, пытаясь уловить хоть какое-нибудь движение на мамином лице. Я представляла, что однажды ресницы ее дрогнут, чуть шевельнутся губы, и она сойдет с портрета, такая же, как в тот день, когда она привела меня сюда. Когда за окном становилось темнее и на портрет падали густые тени, мама все больше и больше оживала: вот глаза ее заблестели, прядь волос на лбу едва заметно колыхнулась от сквозняка, вот приподнялись уголки ее рта... Каждую ночь я хотела дождаться момента, когда она оживет окончательно. Но всякий раз проклятый сон наваливался на меня, словно тяжелое ватное одеяло, и я засыпала, успев напоследок почувствовать лишь легкое прикосновение ее пальцев к своим волосам.

***

Доктор Перель выполнил свое обещание, и в одно необыкновенно солнечное утро явился в больницу с собакой. Ками, лохматый, черной масти озорной пес носился, опьяненный свободой, по больничному садику. Он лаял, взвизгивая от восторга, и подпрыгивал, приглашая нас поиграть. Господин Йерс раздобыл где-то старую резиновую грелку, и я бросала ее Ками, а неугомонный пес тут же прибегал с ней назад, нетерпеливо поглядывая на меня. Он тряс головой и возбужденно тявкал, если я нарочно мешкала, дразня его.

Наконец, утомившись, я повалилась на траву под деревом рядом с доктором Перелем и господином Йерсом. Они беседовали.

- Мне кажется, животные гораздо умнее нас, - улыбнулся господин Йерс, глядя на резвящуюся собаку.

- Умнее нас? - недоверчиво переспросил доктор. - Людей?

- Да. А что здесь такого? Они прекрасно понимают наш язык, а вот мы не можем похвастать тем же, - произнес старик. - Мы порой не знаем, о чем они просят, о чем говорят. А они всегда нас понимают. Даже когда мы молчим. Они как дети. Дети, особенно самые маленькие, чувствуют интуитивно, без слов. А потом мы ломаем их - учим мыслить. Учим делать так, как это принято делать. Учим понимать мир не сердцем, а умом.

- И что же? - заинтересованно спросил доктор.

- Мы используем наш мозг только на жалкие десять процентов. А как понять мир с помощью него? Как охватить его этими десятью процентами? И разве можно понять все, что окружает нас, только разумом - мозгом, который меньше всего мира в миллионы, триллионы раз?

Господин Йерс взглянул на меня. Доктор Перель кивнул.

***

Мои соседки-сестренки были неразлучны, как две подружки, хотя и ссорились по любому поводу, реальным он был или надуманным. Например, Кантели могло показаться, что Адель сделала глоток компота из ее стакана, или Адели могло почудиться, что Кантель негромко хихикнула, когда она поскользнулась на свежевымытом полу. Они всегда подозревали друг друга в каких-то гнусных действиях или подлых намерениях. Эти ссоры происходили настолько часто, что такого числа я еще не знаю, так как умею считать только до ста. Обычно их стычки заканчивались взаимным напряженным молчанием длиною в несколько дней. Одна такая ссора тоже имела нерадостный финал. Но нерадостный - для меня одной.

Мы собирались на прогулку. Адель в полном облачении, сидя на кровати, натягивала на ноги калоши, Кантель возилась у шкафа. Она заглядывала на каждую полку, вставала на стул и шарила руками по верху высокого шкафа. Она даже легла на пол и шваброй выгребла из-под него свалявшиеся комки пыли. Было очевидно, что Кантель что-то искала. Наконец она выпрямилась и, с возмущением уставившись на голову Адели, произнесла:

- Это мой платок! Отдай!

Адель с высокомерием оглядела подругу:

- Нет, он мой, Кантель! Твой - в голубую клетку, а этот - в синюю!

- Лгунья! - закричала Кантель. - Тот, что на тебе, и есть в синюю клетку!

- Раскрой глаза! Голубой от синего отличить не можешь? - Адель презрительно фыркнула.

- Ну, держись! - Кантель ловко подпрыгнула и сорвала платок с головы Адели. Та завизжала.

Кантель быстро повязала платок на голову и принялась надевать пальто.

- Он тебе так к лицу! - неожиданно сменила тон Адель. - Особенно он подходит к твоей бородавке на носу!

- Ах ты... - задохнулась Кантель. - Нет у меня никакой бородавки! А вот к твоей бородавке чудесно подойдет голубой цвет.

Грозно подперев бока костлявыми кулаками, Кантель все ближе и ближе придвигалась к Адели. И, в конце концов, оказалась ко мне спиной. И я увидела, что в капюшоне ее пальто, полыхая синим пламенем, застрял клетчатый платок. Я засмеялась. Я не могла остановиться, чтобы объяснить бедным старушкам, в чем дело. Кантель долго в упор смотрела на меня, а потом гневно спросила:

- А ты что смеешься?

Я упала на свою постель и, едва сдерживая себя, чтобы не хохотать, проговорила:

- Кантель, сударыня, то, что вы ищете, находится за вашей спиной!

Кантель покружилась на месте, пытаясь заглянуть себе за спину. Но ничего не обнаружив, рассердилась еще больше.

- Смейся-смейся! - зловеще проговорила она. - Недолго тебе еще смеяться!

***

Волшебный мамин портрет исчез. Вместо него на моей постели лежали жалкие цветные обрывки. Плача, бережно собирала я кусочки рисунка, бесчисленное множество раз складывала их. Но ничего не выходило - портрет не собирался, нескольких кусочков явно недоставало. Тогда я собрала все в кучку и положила в кармашек платья.

Глубокой ночью я неслышно поднялась с постели, полная решимости бежать. Я оделась, взяла Алиса, перелезла через подоконник и стала спускаться по пожарной лестнице во двор. Палата господина Йерса находилась на первом этаже. Спрыгнув на землю, я осторожно постучала в его окно. Неожиданно он сам вырос у меня за спиной. Почтительно приподняв свою измятую шляпу, он шепотом сказал: