— Мама!
Зов был тихий, но отчаянный. У Оли началась рвота. Девочка пыталась сдержать её: крепко прижала руки к груди. Бледное, в испарине, личико кривилось. Слипшиеся в слезах ресницы вздрагивали при каждом новом судорожном движении.
Страхом вернулась к Нине жизнь.
— Что с тобой, Оля?!
Страх сделал Нину действенной. Она принесла из ванной таз с мокрым полотенцем, клизму и горшок, развела марганцовку, в короткие минуты между приступами обтирала Олино лицо, поила её марганцовкой.
Ни клизма, ни марганцовка не помогли — Олю рвало беспрерывно. Нина беспомощно стояла перед ней. Дрожащее худенькое тельце дочери разбудило в ней старые, спящие чувства.
Районный врач признал отравление. Сделал промывание, прописал таблетки. Но после еды Олю всё равно рвало. Оля захлёбывалась, хрипела. Лежала, скорчившись, на тахте, подтянув колени к груди, страдальчески смотрела мимо Нины.
Мама прибаливала, отец принимал экзамены в академии — Нина одна пыталась найти выход. Ночами сидела возле дочери, сторожила зыбкий сон. Стоило Оле застонать или вздохнуть, она за Олю глотала слюну, задерживала дыхание.
За окном сменялись день и ночь. Кричали в солнце птицы. Каждые десять минут скрежетал у подъезда автобус. Выпустив и вобрав в себя людей, газанув, отъезжал. Шуршали по сухому асфальту машины. Девочки прыгали под окном с двух часов дня дотемна, каждый день. А Нина не сводила глаз с Олиного лица.
Прошёл ещё один день наедине с непонятной болезнью. Поить Олю морсом, стирать с её лица пот — всё, что Нина может. Но ведь ясно: таблетки и клизмы не помогают. И Нина не выдержала: вызвала отца.
Единственный человек, способный ей помочь. Отец больше всех в жизни любит её и Олю. Он не виноват в том, что не жил никогда с ними. Это мать так решила.
Отец с собой привёз своего однополчанина — специалиста по желудочным заболеваниям. Вызвали терапевта из районной поликлиники и врача, лечившего Олю в младенчестве, — худенького, маленького старичка с громадными пушистыми усами. Получился консилиум. Мужчины тихо ходили по квартире, отец прятал от Нины глаза — снова пахнуло смертью.
Все трое отрицали отравление. Говорили про болезнь с мудрёным названием, не знакомую Нине.
Нина стала пичкать Олю новыми таблетками и микстурами.
Тянулись тягостные дни: с душными июньскими ночами, грозами, тревожными звонками отца. Нина варила Оле бульоны и морсы. Оле становилось всё хуже.
Худенькая, с маленьким жёлтым личиком, свернулась калачиком дочка Оля — единственное, что у Нины осталось от Олега.
Приходил Гриша. Стоял над Олей, засунув руки в карманы, рассказывал что-то неуверенно про практику, про Джека Лондона и дворовую собаку Лиру. Оля сквозь сонные ресницы смотрела равнодушно.
Как жила Оля эта полтора года? Фартук с лебедями, перешептывание с Гришей, игры, в которые Оля с Гришей пытались вовлечь её. Олино большеглазое лицо, повёрнутое к ней, — вспоминалось смутно, из глухого сна. Оля боролась за неё. Оля не выдержала, заболела.
Уже несколько дней длился приступ страха — мелко стучали зубы, немели руки и ноги: неужели и Оля?..
Нина гладила её косы. В углах Олиных глаз блестели слёзы.
— Оля, объясни, что ты чувствуешь? — беспомощно спрашивала. — Болит живот? Тебя тошнит?
Рвались другие слова «спаси себя», «прости за лютый эгоизм», но Нина не умела сказать их. В ней творилась молитва: «Спаси Олю, возьми меня вместо неё, спаси Олю». За окном сменялись день, ночь — длинный день, короткая ночь.
Нина не была на похоронах Олега, лежала в больнице, она не знала даже, сожгли его или просто закопали на кладбище, но она знала главное: Олег исчез навсегда. Теперь может исчезнуть Оля — чуткий отголосок Олега, девочка, в одиночку, врукопашную столько времени сражавшаяся с её и своей бедой!
Неуклюжим пальцем набрала номер.
— Варя, мне страшно, — сказала в глухую трубку, — Оля умирает.
Варю она не слышала со дня смерти Олега. Ни Вариного смеха, ни Вариных слов. Варя приезжала, тормошила, что-то рассказывала, задавала ей вопросы о работе, но её всё равно для Нины не было. Сейчас Варя сказала одно слово:
— Еду.
К чему ей Варя? Чем Варя может помочь? — подумала тут же, как только положила трубку.
Но перезванивать не стала.
Оля спала. В доме стояла тишина.
Нина прислушивалась к лифту: вот сейчас раздастся шипение раздвигаемых дверей и войдёт Варя.
Зачем ей Варя? Ну, поохает над Олей, ну, побегает из кухни в комнату и обратно в свежей активности.
Оля любила утром влезать к ним с Олегом в постель. Пусть пять минут, но обязательно полежит между ними, раскинув руки: левую на Олега, правую — на неё.
«Мне такой сон приснился, мама, мне снилась вода, папа. Я плыву с тобой, папа, и с тобой, мама. Это не море. Вода совсем не солёная, цвет у неё прозрачный. Она всё время прибывает, чистая вода, и нас с вами поднимает всё выше и выше».
«Мама, ты не забудешь подогреть папе блины? Он любит хрустящие!»
«Папа пришёл! Раздевайся. Мы сделали фаршированную картошку! Как твой эксперимент?»
«Мама, смотри, какую машину придумал Гриша, она тебе будет чистить картошку. Он в наших пятых классах лучше всех по труду!»
Был уже вечер, в западном окне повисла краюшка солнца.
Раздался звонок. От неожиданности Нина вздрогнула. Помедлила минуту. Тяжело поднялась. Это Варька.
— Что с Олей? Почему не позвонила раньше? Какой диагноз? — задавала Варька бесполезные вопросы и быстрым шагом шла в Олину комнату.
Свежим Вариным взглядом Нина увидела дочь — заострился нос, остры косточки плеч, блёклы губы, в солнце золотятся косы.
Варя, нахмурившись, долго смотрела на Олю, избегала Нининого взгляда.
— Поедешь в Улан-Удэ, — сказала наконец. — Давно пора. — Она достала из сумки блокнот, вырвала листок, села к столу, стала писать. Закончила, протянула Нине. — На. И собирайся быстро. Давно пора.
Нина повертела листок, ничего не понимая.
— Это кому? Это что?
Варька разозлилась.
— Одевайся же, не трать времени. Я отвезу в аэропорт, на вечерний самолёт. Скорее! — Она сорвала со стула Олино платье, кинула его Оле, подхватила с тумбочки три чашки, побежала с ними в кухню.
Нина пошла следом за Варей, смотрела, как та моет чашки, спрашивала испуганно:
— Куда нам ехать? Зачем? Ты что задумала?
Варька повернулась к Нине, под шум падающей воды сердито закричала:
— В Улан-Удэ, к Кеше!
— К какому Кеше?
Варька села на тумбочку.
— Ты что, ненормальная?! Мало того, что довела ребёнка до полусмерти, ещё дуру разыгрываешь из себя! Кеша вернул Илье жизнь, ты что, забыла? Кеша может спасти от всего. Кеша… Скорее поворачивайся, безмозглая дура. Не могла сказать раньше. Ещё билет на самолёт нужно доставать!
Всю дорогу, сначала зачем-то на проспект Мира, к Варе домой, потом в аэропорт, Варя честила Нину самыми безжалостными словами. Объясняла, как вести себя с Кешей.
— Кеше передашь вот эти рубашки, скажешь, из Югославии. Тебе давно уже пора встретиться с ним, он бы давно прочистил тебе мозги. Его матери передашь конфеты. Постарайся не попасться на глаза соседям. У него много врагов, понимаешь? Пишут доносы и анонимки. В общем, ты осторожно там, никого ни о чём не спрашивай. На работу позвоню. Матери и отцу позвоню. Всё выкинь из башки. Главное — Оля. А для этого надо добраться до Кеши.
Прощаясь, Варька сунула Нине в сумку свёрток для Кеши, конфеты и ещё свёрток.
— Это тебе, может, пригодится. Не вздумай перепутать, — усмехнулась Варька.
Оля была тиха, равнодушна к аэропортной суете, всё время приваливалась к Нининому плечу.
Наконец они в самолёте.
Нина боялась самолётов. Первый и последний раз она, девятнадцатилетняя, летела в Адлер отдыхать. Земля сверху совсем непривычная, с жёлто-зелёной чересполосицей полей, оврагов и пустырей. Пока земля была видна, Нина ощущала свою связь с ней и была спокойна, но очень скоро под ними набухли облака, и полукруг, который охватывался взглядом, превратился в чуждое Нине, белое, непроницаемое пространство. Бесплотность этого пространства, его ненадёжность помешали Нине задремать, когда все вокруг дремали, она разглядывала серебристое крыло. И вдруг по этому крылу подбежал к Нине огонь… Из самолёта на пыльную стерню поля под Ростовом вышла в полуобмороке, не вышла — буквально выпала и лежала без сил на стерне, пахнущей сухой травой и керосином, пока её не поволокли прочь от самолёта. Запах керосина, огня, сухой травы, исколотая стернёй щека — память от того первого и последнего её полёта.
