— Ерунду болтаешь, — сказал он с полным ртом. — Ты мне не морочь голову. Ты что будешь делать, пока я хоровожусь тут с больными? — Кроме Нинкиного, звучал в нём, не замолкая, ещё один голос — всё говорила та женщина из Дворца, уговаривала: крепко любить друг друга, уважать интересы друг друга, верить друг другу. А как же любить, если он будет занят целый день? — Дура ты, Нинка, — перебил он ту женщину, попытался улыбнуться, а вместо этого осклабился, — болтаешь всякие глупости. Я тут торчу по делу. Больные подождут. Дело у меня тут — главное, — крикнул он сердито. — Нет, ты мне скажи, где ты собираешься находиться, когда я тут с больными?
— Я же теперь выздоровела! — тихо сказала Нинка. — Правда? Я пойду на работу.
Он и теперь не посмотрел на неё, хотя ему очень нужно было понять, верит ли она сама в то, что болтает? Закурил. Давясь дымом, заворчал:
— Другие бегут с работы, а ты — на работу!
— Я вернусь вечером, а ты — дома, ждёшь меня, — вдруг тихо засмеялась Нина. — Завтра ждёшь, послезавтра, всегда.
Он посмотрел на неё. Одной рукой Нина держала грушу, другой — подпёрла подбородок и, оказывается, разглядывала его лицо: отдельно губы, отдельно щёки, отдельно лоб. Есть Кеше расхотелось. Нинка смотрела на него, как никто никогда не смотрел.
— Ну, чего, чего уставилась? — срываясь, крикнул он, вскочил, снова сел. Затушил сигарету. Закурил новую. Что делается с ним, он не понимал. Больше всего ему хотелось, чтобы она продолжала так смотреть, всегда, вечно.
— Ты ешь! — ласково сказала Нина. — Медведь ты медведь, из лесу, неотёсанный. Ты слова-то хоть какие ласковые умеешь говорить? Да ты ешь, я тебе специально драчёну сготовила, а ты тянешь время, она ведь остынет. Холодная она невку-усная, — пела Нинка, и от её голоса его лихорадило. — Я тебе объясню. С девятнадцати лет я привыкла работать. Мне интересно работать. Чужую душу выпустить в мир. Знаешь, сколько книг я выпустила? Целый шкаф книг! Сколько судеб… Я с утречка разберусь с самотёком, ты — с больными, а вечером… — засмеялась она. — Кеша, ты чего такой скучный в Москве? Ты у себя вроде повеселее был. Правда? Так выздоровею я или нет, скажи.
Ни одной мысли, ни одного слова не было в его голове, он плохо слышал, что она говорит. Она была рядом, и это самое главное на сегодня. Машинально, не ощущая вкуса, стал есть. Драчёну он тоже ел впервые.
— Вкусно, — сказал он. Он никогда никому этого не говорил, ел и баста. — Можешь кулинарить, смотри-ка, — продолжал он ненатуральным голосом. — Ты училась где, а?
А Нинка бесстыдно уставилась на него, в глазах стоял немой вопрос. Она справилась с собой, подавила его, усмехнулась.
— Ну что ж, значит, так тому и быть! Слушай, Кеша, давай сегодня устроим пир, — сказала. — Раз такое дело, нужен пир, честное слово. Я тут с тобой одним заперлась, а у меня имеется батя, он тоскует по мне, я по нему. Он хочет с тобой познакомиться, я ему сказала, что я тебя люблю.
Кеша поперхнулся. Так легко выскочило слово!
— А ещё я хочу позвать Варю с Ильёй, — как ни в чём не бывало продолжала Нина. — И Кнута. Мать придёт.
— Это кто такой? — встрепенулся Кеша. Нинка уже не раз упоминала это имя.
Она не услышала — в её глазах жила жизнь.
— Поднимем пыль до небес. Не знаю, как ты, а я сто лет не плясала, сто лет, — повторила она весело. — Тебе не нравится драчёна? Почему ты не ешь? — Наконец она перестала смотреть на него, встала, налила ему кофе, надкусила грушу. Надкусила, воскликнула: — Чудо! Где ты такую взял? Как ты умеешь выбирать… — протянула она. — А мне всегда достаются жёсткие.
Ей нельзя на работу, она сейчас возбуждена и не понимает. Дым щипал глаза.
— Я пошла за мясом, — весело сказала Нина, — а ты садись на телефон, обзванивай больных, хорошо? Ты что, не слышишь меня?
— Есть мясо. — Дым так щипал глаза, что башка наконец прояснела. — Вон в той. — Он кивнул на не разобранную ещё сетку. Нет, ни в чём он не может противиться ей. Что она захочет, то и будет. — Бал так бал! — сказал он. — Купи сметаны, и мы в ней зажарим грибы, хочешь?
Нина засмеялась:
— Конечно, хочу.
Первым пришёл Нинкин отец. Вот в кого она — рыжая и длинноногая. Как только он появился в передней, передняя сразу стала тесной. Кеша вобрал голову в плечи, почувствовал себя пацаном. Сейчас этот громадный генерал спросит его: «А ты что здесь делаешь, сукин сын?»
Но генерал ни о чём не спросил Кешу. Он медленно снимал плащ, медленно доставал расчёску, медленно причёсывался. И Кеше захотелось пить с ним, благодарить за Нинку, просить спасти её, быть может, найти хорошего врача. Но в ту минуту, когда Кеша совсем уже решился заговорить, генерал протянул ему руку.
— Степан Фёдорович, — сказал он низким голосом и тут же беспомощно сморщился. — Я хочу поговорить с вами! — Оглянулся на Нинку, которая пристраивала его фуражку на вешалке. В его лице стоял такой страх, что у Кеши по спине побежали мурашки, и этот жалкий страх в большом, сильном мужчине передался Кеше. Общие их дни с Нинкой прошли, словно во сне. Сколько прошло их, он не помнит, Нинка казалась ему здоровой, и кожа у неё посветлела. Значит, лекарство действует? Значит, его сеансы действуют? Но он-то знает, как непросто уничтожить то, что натворила в Нинке болезнь. От страха намокли ладони. Кеша поспешил вырвать свою руку из руки Степана Фёдоровича. — Я не пожалею никаких денег, — склонился к его уху Степан Фёдорович. — Всё, что хотите, к вашим услугам! Я много слышал о вас. Спасите. Пожалейте Олю. Вы посмотрите на Олю, какая она стала.
Что он говорит? Чего просит у Кеши? Кеша спиной двинулся из передней. Нинкин отец шёл за ним.
А Нина бегала из комнаты в кухню, носила из серванта сервиз. Кухня была большая, двенадцать метров, решили сажать гостей там, а в комнате — плясать!
— Я помогу! — крикнул Кеша Нине, чтобы избавиться от её отца, схватил гору глубоких тарелок, с ними поспешил на кухню.
Нина засмеялась:
— У нас сегодня нет супа.
Исподтишка Кеша взглянул на Степана Фёдоровича — тот, ссутулившись, уходил в Олину комнату.
Снова звонок. Зачем Нина придумала всю эту кутерьму? Пусть бы уж лучше сидела работала. Кеша вытер ладони о штаны, стал прислушиваться к голосам в передней. Он не знал, как ему вести себя. Кто он здесь? Нет, он не пойдёт туда, на черта ему всё это надо. А сам уже шёл, потому что голоса были знакомые.
— Я принёс тебе то, что обещал! — Илья протянул Нине две книги и сначала не заметил Кешу. — То, о чём мы с тобой говорили. — Илья смотрел на Нину ласково.
Нина стояла к Кеше спиной. Она подождала, пока Илья снимет плащ, и вдруг обняла Илью и поцеловала.
— Ты знаешь, нет никаких чудес в мире, ничего нет, совсем ничего, кроме жизни, солнца, неба. В них, а не в словах вся мудрость. Я наконец поняла это. И надо верить лишь в свои силы.
Не слушая её, взорвался: сама лезет к мужику! О чём болтают без него? Он не допустит… Он уже шагнул к Нине, чтобы оторвать её от Ильи, но на нём повисла Варька.
— Явился не запылился. Ну, покажись, хитрый таёжник. Спрятался в тёплой берлоге. — Варька вертела его, разглядывала. — А ты изменился. Похудел, что ли? Не пойму я.
Варька была нарядная, в узком длинном платье. Коротко стриженные волосы стояли дыбом, она не спешила причёсывать их. Улыбалась во всё лицо, как всегда, но сегодня в её лице был жалкий, неуверенный вопрос к нему, и Кеша поспешил вырваться из её объятий. Варька повернулась к Нине, бодро затараторила:
— Ребятки, я тут вам принесла пирожных. А это польский крем для лица. Тебе, Нин, пригодится. Олюхе — шоколадный набор.
Илья, наконец, заметил его:
— Здоров, Иннокентий.
У «смертного ложа» Ильи встретились они впервые. Серенький день сеял промозглым светом в окно, казалось, мелкая морось проникла в комнату, присыпала вещи, Илью и маленького старичка, отца Ильи. Старичок цеплялся за Кешины руки, повторял растерянно: «Умер, смотри-ка, умер». Бессознательные слова и движения старичка раздражали Кешу, он выгнал старичка, склонился над Ильёй. Горбоносое, узкое, с глубокими тёмными впадинами под глазами, лицо Ильи было значительно — точь-в-точь лицо мученика. В первый момент Кеша, как и все, поверил неподвижности и бездыханности Ильи, мёртв и мёртв, решил, что зря согласился прийти сюда. Но, приглядевшись попристальнее, понял, что кожа у Ильи жива. Кеша дотронулся до щеки — ледяная. Пусть ледяная. Кожа жива, он точно знает это, значит, Илья жив.
