- Да нет... ну как же... я тоже... - залепетала, а Василь усмехнулся:
- "Тоже", да не тоже... Если ты сделаешь что-то не так, то тебя начальники поправят, а у нас... Не наловил рыбы, не настрелял во время перелёта гусей, уток, вот и...
- Жалко птичек, - вырвалось. - Ведь так нечаянно можно и лебедя...
- Можно... но охотники их гонят с выв... - Взглянул: - Ну, с небольших озёр, остающихся после половодья, и гонят потому, что если лебеди сели, то гуси уже не опустятся. На эти вывы потом садятся утки, гоголи, кряквы, чернецы, которых...
- Которых вы и убиваете? - взглянула с упрёком.
Василий помолчал, сделал несколько шагов и только потом услышала:
- У нас не говорят "убить". У нас говорят "добыть". И пойми, ведь зарплату в нашем станке получает немногие и большинство живёт тем, что добудет на охоте, в реке, на своих огородах за короткое лето, когда и в июне может выпасть снег. Правда, выручают белые ночи, успевают овощи вырасти, но основное дает охота, вот весной и плывут каждый в свой балок... ну, сарайчик на озерцах, в котором живут во время весновки... - И снова взглянул: - Поясняю, поясняю. Весновка - весенняя охота и ловля рыбы на озерцах.
Мы вышли из парка и пошли по улице, спускающейся к реке. Да, когда-то шли мы с ним этой дорогой вот так... но держась за руки. Господи, как же давно то было! Интересно, а помнит ли он об этом? Спросить? Нет, не буду, а спрошу вот о чем:
- Василь, а как ты?.. женился ли, есть ли дети?
Но он ответил не сразу:
- А ведь по этой дорожке когда-то мы с тобой... - улыбнулся и, махнув рукой, продолжил: - Женился... Но когда дети...
- И кто да кто? - перебила.
- Дочь почти взросла и сынишка... Так вот, когда они подросли и жена упорно стала проситься в Красноярск, то купил им там квартиру, звала меня с собой, но я... - И поддал ногой попавшуюся на дороге палку: - А я не поехал. Ну не мог я снова отдать себя в рабство после того, как почувствовал свободу! Но частенько наезжаю туда, ведь я же кое-что пишу для краевой газеты, да и по детям скучаю.
Замолчал. Наверное, эта тема для него и теперь больная, надо уйти от неё. И спросила первое попавшееся:
- Скажи, - а не надоедает ли... всё раба, рыба, рыба?
Засмеялся:
- Не-а, не надоедает. Ведь её столько!.. Мукша, чир, нельма, харица, окунь, вязь, ленок, щука... правда, щуку больше для собак запасаем, ведь во время зимы килограмм двести на каждую надо. А еще таймень, осетровые, тогун... ме-елкая такая рыбёшка, жирная, но до чего ж копчёная хороша! Да и вообще, рыбу по-разному запасают: засаливают, коптят, вялят, сугуду готовят... - И взглянул: - Да зимой ловят её в прорубях, режут на куски, со снегом и солью перемешивают, а когда едят, то каждый кусочек обмывают и в рот, обмывают и в рот. Вкусно.
- Так вкусно, что у меня слюнки потекли. А еще орешки кедровые...
- Да, и орешки кедровые.
- Кстати, а как их собирают?
- А собирать их начинаем тогда, когда бурундуки начинают их шелушить. Подойдёшь к кедру, бухнешь деревянным молотом по стволу и-и полетели шишки, только собирай! Принесёшь домой, перемелешь, вынесешь на наш енисейский ветерок, подсушишь и лакомишься всю зиму. Всего в Сибири полно, только не ленись...
Улица вывела нас к речке, я присела на опрокинутую лодку, а Василь отошел от неё на несколько шагов и окинул взглядом:
- Прочное сооружение, но...
- И что значит "но"?
- А то, что тяжёлое, неповоротливое. Наши то ветки лёгкие, подвижные... правда стрелять из них можно только вперед, а то перевернётся. - И заметив вопрос в моих глазах, пояснил: - Мы же выдалбливаем их из стволов осины. Ох, и кропотливая ж это работа! Три дня долбишь, долбишь, а когда стенки тонкими станут, тогда и будь на чеку, чтобы не промахнуться, не продырявить. Эти ветки-деревяшки раньше делали местные кеты, а потом... - И замолчал.
- А что потом? - заинтриговал.
- А потом спились. У них же иммунитет против спиртного низкий, а тут русские пришли, магазины с водкой открыли, они и начали пушнину на водку выменивать, и стали спиваться, осталось не больше тысячи. Да и обычай у них странный: огородами не заниматься, скот не разводить, а как без всего этого?
А я, не найдя что ответить, лишь вдохнула вечерний пахучий воздух и вымолвила:
- Прелесть-то какая!
И взглянула на Василия: а как ему наша "прелесть"? Но взгляд его был уже отстранённым, словно в эти минуты покинул меня и был где-то там... может, на берегу Енисея?
- Василь, ау! - тихо окликнула. - Ты где сейчас?
И он возвратился:
- Конечно понимаю, что для тебя "прелесть" - вот этот ручеек, а для меня...
- А мне, - подхватила, - у этого ручейка уже комар укусил, зараза...
Засмеялся:
- Только один и сразу "зараза"? А если бы весь гнус: комары, москиты, мошкара?
- Ой, и впрямь... - пришлёпнуло еще одного, - и как вы всё это терпите?
- Только и спасаемся дегтем березовым. Надерешь бересты, на плошку со сточным отверстием выложишь, прикроешь тазом, подожжешь и часа через три готов дёготь. Потом перемешаешь его с жиром, намажешься и работаешь. Да и привычка. В работе гнуса почти не замечаешь. А если честно, лето для нас не самая лучшая пора...
- Ну как же, летом же тепло. Кстати, зимы у вас очень морозные?
- Морозные. Морозные и снежные. Сугробов наметёт!.. Только и управляйся дорожки к дровам расчищать. Мы же почти ими топимся, уголь-то в навигацию надо завозить, а вот дрова... В апреле, когда наст твердый, их сколько угодно можно заготовить. Да и в мае, когда вода ото льда освободится, то начинают плыть брёвна, срезанные там, в верховьях Енисея, а мы их вылавливаем, всё лето они сохнут, а к зиме пилим и рубим, рубим... В общем, скучать некогда.
Василий встал, расправил плечи:
- Ну что, пошли... а то я, наверное, достал тебя своими...
- Да нет, что ты! - Поспешила прервать. - В буднях моей серой и однообразной жизни твои рассказы... как свежий ветер. Знаешь, слушала тебя и не покидало ощущение, что я в жизни прошла мимо чего-то самого главного, такого, как...
И замолчала, не найдя подходящих слов. А он уловил мой настрой... уловил смысл того, о чем хотела сказать, и чтобы не дать разрастись моему грустному ощущению, заговорил о руинах храма на холме, о парке, мимо которого уже проходили.
Тогда мы расстались, договорившись встретиться еще раз, чтобы снова поговорить о Енисее и о моём восприятии рассказанного Василём. Да не случилось.
Но было его письмо, словно подводящее итог нашей встрече.
"Извини, что пришлось срочно уехать, хотя так хотелось еще раз встретиться с тобой!
Всю дорогу додумывал то, что хотелось бы досказать и теперь, зная, что едва ли встретимся, постараюсь написать в этом письме.
Знаешь, твои слова: "я в жизни прошла мимо чего-то самого главного" возвратили меня в моё журналистское прошлое и я подумал: а, может, зря променял возможность что-то своё сказать людям на вольную жизнь обыкновенного человека, живущего плодами труда своего, которые всегда перед глазами? И, честно сказать, не нашел ответа на этот вопрос. Но одно могу сказать твердо: видно ЭТО было во мне сильней. Почти вижу твою полуулыбку: "А что за ЭТО?" И поэтому отвечаю... заранее прося прощения за литературщину (видать, журналист во мне сидит надёжно!). Понимаешь, когда в начале мая стою на берегу Енисея и смотрю на подвижку льда, за которой вот-вот последует ледоход, и когда наконец Енисей трогается, а лёд, коробясь и разламываясь, начинает свой вековечный ход, то во мне зарождается нечто, наполняющее непонятной силой и верой в своё... только моё! человеческое достоинство. Почему вспыхивает такое? Не знаю. Как и не знаю того, что когда в лодке несусь по глади реки с бесконечной чертой лесов по берегам, а вокруг - ни души, лишь собака на носу моторки, то бьётся, трепещет во мне сладостное ощущение причастия к Вечности. Может, память поколений? Ведь не зря в первые часы ледохода люди бросали в воду Енисея кусочки самого дорогого, - хлеба, - и ополаскивали лицо горстью воды. Может, только эта неразрывная связь с природой и возрождает достоинство в человеке, придавая ему силы? Наверное, смещённость с земли, утрата связи и интереса к ней, потеря возможности видеть результаты своего труда не где-то там, в неопределенной перспективе, а непосредственно, сию минут, приводит к тому, что исчезает чувство действительности, разрыхляются, размываются здоровые инстинкты и окружающий мир становится чуждым, далеким, а в душе образуется некая пустота, которую трудно заполнить чем-то интересным. Да к тому же мир городов суетен, шумен, а думать и жить хорошо лишь с запасом большой тишины в душе. Да, наверное, так и есть.
