Мельком взглянув на меня, указал на стул:

— Прошу!

Пригласил и заместителя, но тот отказался, сославшись на неотложные дела. Попросив разрешения удалиться, он ушел, быстро закрыв за собой дверь, чтобы не напустить в дом холода.

Завтракаем вдвоем. Лейтенант без году неделя и полковник, командир дивизии. Чувствую себя скованным по рукам и ногам. Нельзя вводить человека в заблуждение — надо рассказать свою историю: исключен оттуда и оттуда, проштемпелеван так и этак. Комдив должен узнать правду от меня, а не из бумаг в засургученном пакете.

— Товарищ полковник… — начинаю я и достаю пакет с личным делом.

— Ешьте, ешьте, лейтенант! Первым делом вареники, а все остальное потом.

Чревоугодничаю, но ни на мгновение не забываю, что предстоит рассказать. Трудное это дело — вслух вспоминать, как тебя распинали, сдирали кожу, и при этом признавать справедливость наказания.

Сумею ли достойно поведать, что со мной случилось? Будут ли меня слушать?

Люди чаще всего плохо понимают друг друга. И не потому, что недоверчивы от природы, — разного рода обстоятельства не позволяют им быть самими собой.

В засургученном пакете официальные бумаги. Не сомневаюсь, что меня расписали таким, сяким и этаким, мазаным и перемазанным. Комдив Песочин обязан считаться с тем, что сказано в документах, а не с тем, что услышит от меня. Мертвая бумага таит в себе большую силу, чем живой человек. Такова реальная действительность.

Покончив с варениками и принимаясь за чай, комдив спрашивает:

— Какое военное училище закончили?

— Пермское. На скорую руку созданное в Красных казармах.

— Преподаватели были хорошие?

— Неплохие. Во всяком случае, воевать научили.

— Смелое заявление. — Комдив засмеялся. — Воевать по-настоящему можно научиться только на поле боя. Весной сорокового я считал себя подготовленным военачальником, а война показала, что переоценил себя. В Сталинграде за три месяца боев нашей дивизии на улицах города, в домах и во дворах мы получили столько всего, чего не могла дать никакая военная академия.

Отодвинув стакан с чаем, комдив поднялся. Вскочил и я.

— В моей машине найдется место и для вас. Довезу до места назначения. Штаб дивизии располагается в поселке Плоском, а полки — в окрестных деревнях. Подождите меня здесь, пока я закончу дела с тыловиками.

Оделся и ушел. А я пью чай, смотрю на засургученный пакет и жалею, что не сумел, не успел выговориться; Не обернется ли это худом? Впрочем, чего бояться? Дальше фронта не пошлют, меньше минометного взвода не дадут.

Вскоре комдив вернулся. Приказным тоном бросил:

— Поехали!

Дорога пробита бульдозером в северных снегах. На обочинах слева и справа высоченные сугробы. Через полчаса, может быть, и того меньше, подъехали к старой, без крестов церкви. В ней расположен штаб 131-й дивизии. Комдив выходит из машины и дает знак, чтобы я следовал за ним. В церковном притворе крошечный кабинетик комдива. Стол, две табуретки. Зарешеченное окно.

— Садитесь! Здесь и начнем наш официальный разговор.

Я сел и положил на стол пакет. Комдив взял его, подержал в руках, как бы взвешивая, и раздумчиво сказал:

— Нетрудно догадаться, что тут написано. Знаю, как делаются такие дела. Да и сам побывал в вашей шкуре, на волосок был от гибели. И потому склонен больше верить самому себе, а не чужому сочинению.

Все еще не вскрывая пакета, глядя мне в глаза, комдив сказал:

— Скажите, кем вы сейчас себя чувствуете? Минометчиком или писателем?

— Я чувствовал себя советским писателем даже в ту минуту, когда расставался с билетом члена Союза писателей. И теперь чувствую себя писателем.

Комдив пристукнул по столу кулаком.

— Я так и думал! В свое время я познакомился с вашей первой книгой. С тех пор составил о вас твердое мнение, которого и сейчас придерживаюсь. И потому скажу все, что думаю. Уверен, что вы будете гораздо полезнее для фронта в качестве писателя, а не командира минометного взвода. Кстати, в боевых условиях минометчик живет в среднем, как показал опыт обороны Сталинграда, менее двух недель. И писатель, конечно, уязвим для пуль, но все-таки не так, как минометчик. Писатели Симонов, Гроссман прошли через Сталинград и остались живы, написали великолепные очерки о битве на Волге. Короче говоря, товарищ лейтенант, мое решение такое: командовать минометным взводом я вас не пошлю. Как только попадем на фронт, начнем воевать, прикомандирую вас к дивизионной газете военным корреспондентом. А пока, до фронта, будете состоять при штабе дивизии, как бы моим личным порученцем. Вот и все. Устраивайтесь на квартиру. Нет, еще один вопрос. Вы женаты?

— Да, имею пятилетнего сына.

— Жена, семья, конечно, эвакуирована?

— Да. Живет на Урале, в Перми.

— Бедствует?

— Как все солдатки.

— Больше вопросов нет.

Комдив разорвал конверт, пробежал глазами написанные в нем бумаги, усмехнулся и ничего не сказал.

Поселили меня в теплом бревенчатом доме, стоящем на краю поселка, на опушке заснеженного леса. Выдали новенький белый полушубок, валенки, суконные галифе, гимнастерку, овчинную безрукавку, хромовые сапоги, ушанку и кобуру с пистолетом и запасной обоймой. Оружие… Доверили!

А на другой день вызвал к себе комдив и, ничего не говоря, вручил бумагу с коротким, напечатанным на машинке текстом, с круглой печатью, с номером воинской части и с подписью ее командира. Это был так называемый «вызов». В нем сказано, что моя жена такая-то с сыном, эвакуированная из Москвы на Урал, направляется в населенный пункт Плоское по месту службы мужа. На основании этого документа Люба сможет получить пропуск в милиции города Перми и приехать ко мне. Неделю — другую поживем вместе под вологодской крышей, прежде чем надолго, может быть и навсегда, расстаться.

— Своей жене я уже послал вызов. Так что теперь дело за вашей, товарищ лейтенант.

Приехали, родные и милые. Семья… Самая лучшая форма жизни, полная разумного и поэтического содержания.

Новый, 1943 год встречаем в доме комдива Песочина. Были новогодние тосты, поздравления, всяческие пожелания друг другу, были патефонная музыка, танцы, веселье, пироги, хмельное. Веселился и я. С тех пор как стал общаться с полковником Песочиным, перестал быть отчужденным от мира сего. Для Песочина я человек, достойный доверия, уважения, способный сделать немало хороших дел. И этим он возродил меня.

Танцуя с Песочиным, Люба обеспокоенно спросила:

— Не пора ли нам с сыном уезжать?

— Не волнуйтесь. Я скажу, когда вам уезжать. — Лукаво улыбнулся и добавил: — И провожатого дам.

Да святится Ваше имя, Михаил Александрович Песочин! Да будет весь Ваш род в десятом и двадцатом колене таким же человечным, как Вы! Пусть минует Вас вражеская пуля.

Не дошли до неба мои молитвы.

Генерал Песочин, командир дивизии, штурмовавшей весной 1945 года столицу Силезии Бреслау, был убит. Похоронен в Киеве, на Владимирской Горке, на кладбище героев Великой Отечественной.

Январь 1943 года.

На ясном небосклоне появились грозовые тучи. Мой донецкий земляк и кое-кто из доброжелательных штабных офицеров доверительно рассказали, что на комдива Песочина жмут сверху: почему он использует не по назначению лейтенанта такого-то, бывшего писателя, автора антисоветских произведений, исключенного из партии и Союза писателей? Комдив наскоки отразил, сказав, что ему виднее, где и как с наибольшей пользой использовать присланного лейтенанта.

Я поверил слухам, однако с тревогой присматривался к Михаилу Александровичу: не дрогнул ли? Не сожалеет ли, что не побоялся опального?

Нисколько бы я не обиделся, если бы заметил перемену. Все мы люди. Плетью обуха не перешибешь.

Нет, не переменился. Если и переменился, то к лучшему. Посылает с поручениями туда и сюда… Рассказывает о летних боях дивизии в Сталинграде.

Когда я вхожу в офицерскую столовую, он, сидящий в углу, у окна за отдельным столиком, повелительным жестом приглашает к себе. Вместе завтракаем, обедаем, ужинаем. По вечерам иногда играем в шахматы.