– В Ленинграде есть гарнизон, забыла? В нем сотни солдат. Если понадобится, придется сражаться на баррикадах. Сначала пошлют пехотинцев. Если их не останется, в бой пойдут танкисты. Когда же и этого окажется недостаточно, пошлем тебя с камнями.

– А когда убьют и меня?

– Ты – последняя линия обороны. Когда она будет сломлена, Гитлер промарширует по городу, как в свое время по Парижу. Помнишь?

– Но это несправедливо! Французы не сражались! – пробормотала Татьяна, желая в эту минуту находиться где угодно, только не рядом с мужчинами, грузившими сокровища Эрмитажа.

– Они – нет. Но ты будешь сражаться. За каждую улицу. За каждый дом. А когда проиграешь…

– Искусство будет спасено.

– Да, искусство будет спасено! – горячо выпалил Александр. – И другой художник напишет великолепную картину, обессмертив тебя. Запечатлев с палкой в поднятой руке, готовую броситься на немецкий танк, и все это на фоне статуи Петра Великого. Медного всадника. Картину повесят в Эрмитаже, и в начале следующей войны другой хранитель будет стоять на улице, плача над исчезающими ящиками.

– В твоих устах это звучит так романтично, – вздохнула Татьяна. – И кажется, даже стоит умереть за Ленинград.

– А разве не стоит?

– Может быть… За Ленинград, за нашу родину. Все лучше, чем жить в растленном западном мире, где столько трущоб, где могут убить за пятьдесят… как их там… центов. Знаешь, может, и в самом деле лучше умереть перед Медным всадником, с камнем в руке и предоставить другим жить той жизнью, которую мне трудно даже вообразить.

– Да, – хрипло выдавил он, – наверное.

И жестом, одновременно нежным и отчаянным, положил ладонь на то место между ключицами, где тревожно билось девичье сердце. Эта мужская ладонь была так велика, что доходила до вершинок грудей.

Татьяна не поняла, как еще сердце не вылетело прямо ему в руку. Она беспомощно смотрела, как он медленно наклоняет голову… но в этот момент по той стороне прошел военный патруль.

– Эй вы, двое, шевелитесь! – грубо крикнул старший. – На что это вы глазеете? Нечего тут стоять! Довольно! Вы уже все видели!

Александр отнял руку, повернулся и злобно уставился на патрульного, который отступил, бормоча, что красные офицеры тоже обязаны подчиняться закону.

Несколько минут спустя они попрощались. И ни словом не упомянули о том, что произошло между ними. Только не смотрели друг на друга. Не могли.

Наскоро поужинав холодной картошкой с жареным луком, Татьяна поднялась на крышу – немного посидеть, посмотреть на вражеские самолеты. Но в эту ночь самолеты могли спокойно разрушить весь город, и Татьяна ничего бы не заметила. Потому что перед ней стояли горящие страстью глаза Александра, а на коже по-прежнему горел отпечаток его ладони.

Она сама не заметила, как за эти недели потеряла присущую ей честность. Отныне приходилось жить во лжи. В обмане. Каждую ночь, лежа в одной постели с сестрой, прикасаясь к ней, она сгорала от необходимости жить во лжи. Потому что она неравнодушна к Александру.

Но по крайней мере эти ее чувства были правдивы.

И невосприимчивы к ее терзаниям. К мукам совести.

О, гулять по Ленинграду в белые ночи, когда закат и рассвет сплавлены вместе в одно платиновое свечение!

А вместо этого она лежит, повернувшись к стене. Опять к стене! Как всегда. «Александр, мои ночи, мои дни, мои мысли и чаяния! Когда-нибудь ты уйдешь, покинешь меня, и я снова стану собой, буду продолжать жить, влюблюсь в кого-то другого, так бывает всегда».

Только невинность уже не вернется.

Два дня спустя, во второе воскресенье июля, к Метановым явились Александр и Дмитрий, одетые в штатское. На Александре были черные полотняные брюки и белая рубашка с короткими рукавами. Оказалось, что руки у него мускулистые и загорелые. Он был чисто выбрит. Татьяна никогда не видела его таким – к вечеру на его лице всегда красовалась темная тень. Но теперь… теперь он выглядел почти невозможно красивым, с замиранием сердца подумала Татьяна.

– Куда хотят пойти девушки? Давайте придумаем что-нибудь особенное, – предложил Дмитрий. – Поедем в Петергоф.

Они запаслись едой и решили сесть в пригородный поезд, идущий с Варшавского вокзала. До Петергофа был час езды. Все четверо направились по набережной Обводного канала, где каждый день бродили Татьяна и Александр. Татьяна всю дорогу молчала, глядя, как Александр идет рядом с Дашей и его рука касается ее голой руки.

Уже в поезде Даша сказала:

– Таня, расскажи Диме и Саше, как ты называла Петергоф!

Татьяна, выйдя из задумчивости, рассеянно пробормотала:

– О, я называла его советским Версалем.

– В детстве Таня любила играть в королеву и воображала, что живет в большом дворце, правда, Танечка?

– Угу.

– Как ребятишки в Луге прозвали тебя?

– Не помню.

– Как-то забавно… королева… королева чего-то…

Татьяна и Александр переглянулись.

– Таня, что бы ты сделала, став королевой? – осведомился Дмитрий.

– Восстановила мир в государстве и обезглавила бы изменников, – не задумываясь, объявила она.

Все рассмеялись.

– Знаешь, Танечка, я вправду скучал по тебе, – признался Дмитрий.

Александр, мгновенно став серьезным, уставился в окно. Татьяна последовала его примеру. Они украдкой поглядывали друг на друга с противоположных сидений.

– Татьяна, – не отставал Дмитрий, – почему ты никогда не распустишь волосы? Тебе пошло бы.

– Ах, Дима, не приставай, она такая упрямая, – оборвала Даша. – Сколько уж ей говорено. Зачем иметь длинные волосы, если никогда их не показываешь? Но она вечно стянет их, как старушка! И никогда не распускает, верно, Таня?

Татьяна что-то буркнула, желая одного: провалиться сквозь землю и никогда не встречаться со спокойно-внимательным взглядом Александра.

– Распусти их, Танечка, – просил Дмитрий. – Пожалуйста.

– Давай, Таня, – торопила Даша.

Татьяна медленно стянула с волос аптечную резинку, повернулась к окну и ни с кем не разговаривала до самого Петергофа.

Они не присоединились ни к одной группе, а медленно бродили вокруг дворца, по зеленым лужайкам и наконец нашли уединенное местечко под деревьями, около фонтанов Большого каскада и с удовольствием прикончили крутые яйца с хлебом и сыром. Даша догадалась захватить водку, и они пили прямо из бутылки. Татьяна, правда, отказалась. После обеда все, кроме Татьяны, покурили.

– Таня, – спросил Дмитрий, – ты не куришь и не пьешь. Что ты умеешь делать?

– Кувыркаться колесом! – воскликнула Даша. – Верно, Таня! В Луге она учила всех мальчишек делать колесо.

– Всех мальчишек? – удивился Александр.

– Как, в Луге много мальчиков? – воскликнул Дмитрий.

– И все, как мухи, вились вокруг Танечки.

– О чем это ты, Даша? – смутилась Татьяна, стараясь не встречаться глазами с Александром.

Даша ущипнула сестру:

– Ну же, не стесняйся, расскажи, как эти паршивцы вечно к тебе приставали! Летели, как пчелы на мед!

– Да, расскажи, – поддержал Дмитрий.

Александр молчал.

Татьяна была краснее свеклы.

– Даша, мне было тогда лет семь. Там было полно девочек, кроме меня.

– Да, но все смотрели тебе в рот, – хихикнула Даша, любовно глядя на сестру. – Умнее нашей Тани никого не было. И такая хорошенькая! Круглые, как пуговицы, глаза, веснушки и белые волосы! Словно солнечный лучик! Старушки то и дело ее тискали, целовали, совали конфетки.

– Только старушки? – бесстрастно осведомился Александр.

– Сделай колесо, Таня! – попросил Дмитрий, обняв ее за талию. – Покажи, что ты умеешь.

– Немцы в Минске, – пролепетала Татьяна, пытаясь не смотреть на Александра, растянувшегося на боку. Он опирался на локоть и выглядел таким… легкомысленным, давно знакомым.

Знакомым и в то же время недоступным и недостижимым.

– Забудьте вы о войне хоть на минуту! – досадливо бросил Дмитрий. – Это место создано для любви.