- Я - женатый,- напоминал Григорий.
- Да разве жена узнает?
- Жена всегда узнает, ежели нечестно жил, ее, брат, не обманешь!
- Да как узнает?
- Это мне неизвестно - как, а - должна узнать, ежели сама она честно живет. А ежели я честно живу, а она согрешит - я про нее узнаю...
- Да как? - кричит Ефимушка, но Григорий спокойно повторяет:
- Это мне неизвестно.
Кровельщик возмущенно разводит руками.
- Вот - пожалуйте! Честно, неизвестно... Эх ты, голова!
Рабочие Шишлина, семь человек, относились к нему просто, не чувствуя в нем хозяина, а за глаза называли его теленком. Являясь на работу и видя, что они ленятся, он брал соколок, лопату и артистически принимался за дело сам, ласково покрикивая:
- Наддай, ребятки, наддай!
Однажды, исполняя сердитое поручение хозяина моего, я сказал Григорию:
- Плохие у тебя работники... Он как будто удивился:
- Да ну?
- Эту работу надо бы еще вчера до полудня кончить, а они и сегодня не успеют...
- Это верно - не успеют,- согласился он и, помолчав, осторожно сказал:
- Я, конешно, вижу, да совестно подгонять их - ведь всё свои, из одной деревни со мной. Опять же и то возьми: наказано богом - в поте лица ешь хлеб, так что - для всех наказано, для тебя, для меня. А мы с тобой мене их трудимся, ну - неловко будто подгонять-то их...
Он жил задумчиво; идет по пустым улицам Ярмарки и вдруг, остановясь на одном из мостов Обводного канала, долго стоит у перил, глядя в воду, в небо, в даль за Оку. Настигнешь его, спросишь:
- Ты что?
- А? - просыпаясь, смущенно улыбается он.- Это я так... пристал, поглядел немножко...
- Хорошо, брат, устроено всё у бога,- нередко говорил он.- Небушко, земля, реки текут, пароходы бежат! Сел на пароход, и - куда хошь: в Рязань али в Рыбинской, в Пермь, до Астрахани! В Рязани я был, ничего городок, а скушнее Нижнего-то; Нижний у нас - молодец, веселый! И Астрахань - скушнее. В Астрахани, главное, калмыка много, а я этого не люблю. Не люблю никакой мордвы, калмыков этих, персиян, немцев и всяких народцев...
Он говорит медленно, слова его осторожно нащупывают согласно мыслящего и всегда находят его в каменщике Петре.
- Не народцы они, а - мимородцы,- уверенно и сердито говорит Петр,мимо Христа родились, мимо Христа идут...
Григорий оживляется, сияет.
- Так ли, нет ли, а я, братцы, люблю чистый народ, русский, чтобы глаз был прямой! Жидов я тоже не люблю и даже не понимаю - зачем богу народцы? Премудро устроено...
Каменщик добавляет сумрачно:
- Премудро, а быдто лишнего многонько!..
Прислушавшись к их речам, вступает Осип, насмешливо и едко:
- Лишнее - есть, вот речи эти ваши - вовсе лишние! Эх вы, сехта, пороть бы вас всех-то.
Осип держится сам по себе, но нельзя понять - с чем он согласен, против чего будет спорить. Иногда кажется, что он равнодушно согласен со всеми людьми, со всеми их мыслями; но чаще видишь, что все надоели ему, он смотрит на людей как на малоумных и говорит Петру, Григорию, Ефимушке:
- Эх вы, щенки свинячьи...
Они усмехаются, не очень весело и охотно, а все-таки усмехаются.
Хозяин выдавал мне на хлеб пятачок в день; этого не хватало, я немножко голодал; видя это, рабочие приглашали меня завтракать и поужинать с ними, а иногда и подрядчики звали меня в трактир чай пить. Я охотно соглашался, мне нравилось сидеть среди них, слушая медленные речи, странные рассказы; им доставляла удовольствие моя начитанность в церковных книгах.
- Наклевался ты книжек досыта, набил зоб туго,- говорил Осип, внимательно глядя на меня васильковыми глазами; трудно уловить их выражение - зрачки у него всегда точно плавятся, тают.
- Ты береги это, прикапливай, годится; вырастешь - иди в монахи народ словесно утешать, а то - в миллионеры...
- Миссионеры,- поправляет каменщик почему-то обиженным голосом.
- Ась? - спрашивает Осип.
- Миссионеры говорится, ведь знаешь! И не глух ты...
- Ну, ладно, в миссионеры, с еретиками спорить. А то в самые еретики запишись,- тоже должность хлебная! При уме и ересью прожить можно...
Григорий сконфуженно смеется, а Петр говорит в бороду:
- Вот колдуны тоже не плохо живут, безбожники разные...
Но Осип тотчас возражает:
- Колдун грамотен не живет, грамота колдуну не ко двору...
И рассказывает мне:
- Вот, погляди, послушай: жил в нашей волости бобылек один, Тушкой звали, захудящий мужичонко, пустой; жил - пером, туда-сюда, куда ветер дует, а - ни работник, ни бездельник! Вот пошел он единожды, от нечего делать, на богомолье и плутал года с два срока, а после вдруг объявился в новом виде: волосья - до плеч, на голове - скуфеечка, на корпусе рыженькая ряска чёртовой кожи; глядит на всех окунем и предлагает упрямо: покайтесь, треклятые! Чего ж не покаяться, а особливо - бабам? И пошло дело на лад: Тушка сыт, Тушка пьян, Тушка бабами через меру доволен...
Каменщик сердито перебивает:
- Да разве в том дело, что сыт да пьян?
- В чём ино?
- Дело - в слове!
- Ну, в слова его я не вникал,- словами я и сам преизбыточно богат...
- Мы Тушникова, Дмитрия Васильича, довольно хорошо знаем,- обиженно говорит Петр, а Григорий молча опустил голову и смотрит в свой стакан.
- Я - не спорю,- примирительно заявляет Осип.- Это вот я всё Максимычу нашему говорю про разные пути-дороги до куска...
- По иным дорогам и в острог попадают...
- Редко ли! - соглашается Осип.- Не со всякой тропы попадешь в попы, надо знать, где свернуть...
Он всегда немножко поддразнивает благочестивых людей - штукатура и каменщика; может быть, он не любит их, но ловко скрывает это. Его отношение к людям вообще неуловимо.
На Ефимушку он смотрит как будто мягче, добрее. Кровельщик не вступает в беседы о боге, правде, сектах, о горе жизни человеческой - любимые беседы его друзей. Поставив стул боком к столу, чтобы спинка стула не мешала горбу,- он спокойно пьет чай, стакан за стаканом, но вдруг настораживается, оглядывая дымную комнату, вслушиваясь в несвязный шум голосов, вскакивает и быстро исчезает. Это значит, что в трактир пришел кто-то, кому Ефимушка должен, а кредиторов у него - добрый десяток, и - так как некоторые бьют его - он бегает от греха.
- Сердются, чудаки,- недоумевает он,- да ведь кабы я имел деньги, али бы не отдал я?
- Ах, сухостой горький...- напутствует его Осип.
Иногда Ефимушка долго сидит задумавшись, ничего не видя, не слыша; скуластое лицо смягчается, добрые глаза смотрят еще добрее.
- О чем задумался, служивый? - спрашивают его.
- Думаю,- быть бы мне богатому, эх - женился бы на самой настоящей барыне, на дворянке бы, ей-богу, на полковницкой дочери, примерно, любил бы ее - господи! Жив сгорел бы около нее... Потому что, братцы, крыл я однова крышу у полковника на даче...
- И была у него дочь вдовая,- слыхали мы это! - недружелюбно прерывает Петр.
Но Ефимушка, растирая ладонями колена, покачивается, долбя горбом воздух, и продолжает:
- Бывало, выйдет она в сад, вся белая да пышная, гляжу я на нее с крыши, и - на что мне солнышко, и - зачем белый день? Так бы голубем под ноги ей и слетел! Просто - цветок лазоревый в сметане! Да с этакой бы госпожой хоть на всю жизнь - ночь!
- А жрать чего стали бы? - сурово спрашивает Петр, но это не смущает Ефимушку.
- Господи! - восклицает он.- Да много ли нам надобно? К тому же она богатая...
Осип смеется:
- И когда ты, Ефимушка, расточишь себя в делах этих, расточитель?
Кроме женщин, Ефимушка ни о чем не говорит, и работник он неровный то работает отлично, споро, то у него не ладится, деревянный молоток клеплет гребни лениво, небрежно, оставляя свищи. От него всегда пахнет маслом, ворванью; но у него есть свой запах, здоровый и приятный, он напоминает запах свежесрубленного дерева.
С плотником интересно говорить обо всем; интересно, но не очень приятно, его слова всегда тревожат сердце, и трудно понять, когда он говорит серьезно, когда шутит.
