Военную часть Фридриха скоро отправляют на фронт. Он сказал командиру, что у него заболела жена, и умолял отпустить его повидать ее в последний раз. Когда речь шла о Лии, Фридрих забывал о гордости. Но его жена даже глазом не моргнула. Когда он целовал ее на прощанье, она прильнула к его груди, потом отстранилась, всей своей позой, опущенными плечами выражая смирение.

Фридрих вздохнул, положил брусок на верхнюю полку, прибрал на верстаке. Он всегда и везде наводил порядок. Однако порядок его уже не радовал.

Он как раз закрывал двери мастерской, когда заметил, что в скульптурной группе, изображавшей Рождество Христово, которая была выставлена в витрине мастерской, не хватало младенца Иисуса.

Это сделал Генрих Гельфман – все всякого сомнения. За минувший месяц этот шестилетний сорванец дважды утаскивал фигурку. Фридрих нахмурился. Дверь в мастерскую всегда заперта. Как мальчишка мог войти? Мужчина осмотрел дверь. Никаких следов проникновения. «Что движет этим ребенком? Он наверняка знает, что если не я, то родители и священник обязательно накажут его за воровство!»

Будь у Фридриха время, он бы вырезал младенца Иисуса мальчишке на память, но пропавшая фигурка была слишком ценной, чтобы смириться с кражей, к тому же она являлась частью композиции – композиции, которую он вырезал, когда они с Лией больше чем когда-либо надеялись на чудо.

Но даже несмотря на это у Фридриха не хватило духу заглянуть к Генриху домой. Мужчина написал Лии записку с просьбой при случае уладить этот вопрос с ребенком или его родителями. Возможно, у нее появится занятие. Если же нет – в конце концов, это просто дерево.

Хильда Брайшнер, бабушка Лии, которая с самого рождения внучки прогоняла поцелуями все ее обиды и печали, в этой беде помочь не могла. Лия ничего ей не рассказывала, пока часть Фридриха не перебросили на новое место дислокации.

– А ты сказала этому врачу, что твою мать изнасиловали? Что она не виновата в том, что забеременела?

– Он сам все прекрасно знает! – Лия рыдала в объятьях пожилой женщины. – Он ответил, что, наверное, она своим видом провоцировала мужчин. Наверняка она сама этого захотела.

– Неправда!

Бабушку трясло от негодования. Но эмоциями делу не поможешь, да и дочь ее давным-давно умерла и постоять за себя не сможет.

– Он сказал, что стерилизация – процесс необратимый. Что он, даже если бы захотел, ничего не смог бы сделать. Сказал, что с такой родословной нам никогда не позволят усыновить ребенка, не разрешат опекать ни одного малыша. И добавил, что мне, как и моей матери, доверять нельзя.

Лия рыдала с такой безысходностью, что бабушка начала побаиваться за ее рассудок. Она прижала голову внучки к груди и раскачивалась вперед-назад, вперед-назад, пока Лия не отстранилась и не выбежала из дома, оставив бабушку плакать в одиночестве.

Лия побежала не домой. Обнаружив, что двери лютеранской церкви заперты, она тайком прокралась в церковь Святых Петра и Павла. Теперь, когда сердце ее было разбито, слез нельзя было остановить. Лия отчаянно нуждалась в утешении. В утешении и милосердии – и не имеет значения, что она не могла открыться ни одной живой душе.

Она проскользнула в заднюю дверь богато украшенного храма. Понятия не имея, как ее примут, не зная, как себя вести – преклонить колена или перекреститься, – потрясенная видом золота и резного орнамента, Лия кралась по проходу. Она дошла почти до середины. Скользнула между церковными лавками, упала на колени, разрыдалась, стала молиться, просить прощения, сама не зная за что. Был в ней какой-то тайный стыд, что-то грязное, отвратительное, что бросалось в глаза окружающим – по крайней мере, все доктора во Франкфурте обвиняли ее в этом с рождения. Что-то, что делало ее недостойной, лишало шанса на нормальную жизнь. Лия никогда ничего не рассказывала бабушке, даже не намекала на те ужасные вещи, которые ей говорили во время каждого визита – до сегодняшнего дня. Если бабушка узнáет то, что знали они, увидит то, что видят они, неужели она тоже ее возненавидит? Лия этого не вынесет.

Лия не услышала, как рядом с ней оказался курат[8]. Она лишь заметила, что освещение в церкви изменилось.

Пораженная тем, что сидит одна в темном помещении, рядом с этим священником-католиком, да еще заплаканная и сломленная, Лия, сгорая от стыда, попыталась встать. Но ноги не слушались ее, колени подгибались, и она вновь опустилась на скамью.

– Фрау Гартман. – Курат говорил мягким голосом. – Bitte[9], сидите. Вы выпили?

– Nein, курат Бауэр! – Она почти кричала. – Прошу прощения. Простите меня. Пожалуйста, простите меня! Пока я молилась, у меня затекли ноги. Вот и все.

– Не стоит извиняться, дитя. Вы всегда можете приходить сюда помолиться.

Лия оказалась беззащитной перед его добротой, и ее губы задрожали. Она попыталась сдержаться, но горе и стыд оказались сильнее – Лия опять разрыдалась.

Курат протянул ей платок.

– Чем я могу помочь?

– Вы подумаете, что я сошла с ума. – Она вытерла слезы, пытаясь отдышаться.

– Вы не первая женщина, которая ищет утешения в церкви… Слава Богу. Особенно в нынешней ситуации.

Лия глубоко вздохнула, изо всех сил стараясь взять себя в руки.

– Герр Гартман исполняет свой военный долг, – заметил курат. – Должно быть, вам сейчас непросто?

Лия покачала головой.

– Я бы ни за что не хотела, чтобы муж увидел меня такой.

– Чем я могу помочь вам, фрау Гартман? – повторил курат свой вопрос.

– Тут уже ничем не поможешь.

– Всегда есть выход.

Лия сдавленно засмеялась.

– Только не в этот раз.

– Вы должны верить, фрау Гарт…

– Вера, – фыркнула она, – нам не поможет.

– Фрау Гартман! – предостерегающе воскликнул он.

– У нас не может быть детей! – выплеснула Лия свою боль.

А потом, испугавшись собственной несдержанности, чувствуя унижение от своего признания, зажала рукой рот и встала, чтобы уйти.

– Откуда вам это знать? Вы замужем всего год. – Курат пожал плечами. – Наверное, Бог еще даст вам ребенка.

– Прошло уже полтора года!

– Пусть полтора. Господь творит чудеса. Вспомните о Сарре, жене Авраама… Ей было девяносто! И Господь открыл лоно Анне, матери пророка Самуила!

Сломленная большим горем, в запале гнева, Лия призналась, почему подобные чудеса не для нее. Она поведала курату все, о чем узнала от доктора Менгеле во Франкфурте, испытывая даже некое извращенное удовольствие от ужаса в округлившихся глазах священника. Лия сказала ему, что ее стерилизовали, признав ущербной и нечестивой, – и эта греховность настолько омерзительна, что даже она сама ее не замечает. Она поселилась у Лии в душе. А когда женщина выплюнула свои самые ядовитые слова – в свой адрес и в адрес врачей, которые возомнили себя богами, – она даже осмелилась сказать курату, что теперь он может донести на нее в гестапо. Она ловила воздух ртом, задыхалась. В церкви сгустились сумерки, когда Лия наконец-то смогла дышать нормально, когда воцарилась тишина. Но курат Бауэр продолжал молчать.

Лия наконец встала, вздохнула с облегчением, однако стыдясь того, что открыла свой секрет чужому мужчине. Она понимала, что курат, должно быть, смущен, напуган ее истерикой и настолько поражен ее неприличным поведением, что не может говорить. Ей было плевать. Что-то в ней изменилось. Она больше не будет трусихой.

Когда дрожащая рука курата опустилась ей на голову, Лия вскочила со скамьи и кинулась по проходу прочь из церкви. Женщина широко распахнула входную дверь. От альпийского ветра у нее захватило дух, и этот ветер понес ее домой.

Рейчел вздохнула с облегчением – радуясь передышке, – когда ближе к обеду, три дня спустя после бала, доктора Фершуэр и Менгеле вместе с ее отцом и Герхардом Шликом отправились на Седьмой Международный конгресс по вопросам генетики, проходивший в Эдинбурге, в Шотландии. Уехали они на две недели: семь дней проведут в Шотландии, а потом состоятся очередные встречи с врачами во Франкфурте.