Дважды Кристина опускала руки, понимая, что не сможет пройти через это испытание, и зная, что обязана это сделать. Иного пути нет, лучше плана не придумаешь. Но план был опасным – для Амели. Если Джейсон Янг и его доверенные люди допустят хотя бы малейшую ошибку, если на секунду опоздают… Об этом нельзя даже думать! Она должна верить, что они сделают все, что необходимо – что на их стороне Господь и Он поможет им исполнить их миссию.

В девять часов Кристина подхватила небольшой чемоданчик, провела свою доченьку по коридору, закрыла за собой дверь дома. Затем взяла маленькую розовую ладошку Амели в свою руку и направилась на вокзал, отчаянно пытаясь остановить мгновение, запомнить каждый вдох дочери.

Когда они добрались до медицинского центра, Кристину била дрожь. Амели обычно радовалась поездкам с мамой, но сейчас зарывалась лицом в ее юбку и капризничала. Кристина понимала, что девочка реагирует на напряжение, исходящее от матери, но ничего не могла с собой поделать. Не могла вести себя более естественно. Женщина знала: что бы ни произошло, она больше никогда не увидит дочь с той секунды, как выйдет из медицинского центра.

– Не хмурьтесь, фрау Шлик, – попеняла ей медсестра из приемного покоя. – Вы приняли правильное решение. Благодаря нашим порядкам девочка расцветет, она получит самое квалифицированное лечение.

Глаза Кристины наполнились слезами. Она едва не рыдала, когда подписывала бумаги.

– Это ваш долг как добропорядочной немецкой матери, – вещала медсестра.

Подобное проявление чувств со стороны молодой матери вызывало у нее явное отвращение.

Кристина была больше не в силах все это выносить.

– Я не «добропорядочная немецкая мать», фрау Браун. – Она швырнула ручку на стол. – И уверяю вас, я лучшая из матерей. Я люблю свою дочь больше жизни! А теперь дайте мне мой экземпляр бумаг.

Фрау Браун покраснела, приняла сосредоточенный вид и стала подписывать, разбирать копии и оригиналы. Потом встала, рывком протянула один экземпляр документов Кристине.

– Вы же не хотите опоздать на поезд, фрау Шлик?

Кристина не спеша свернула документы, спрятала их в сумочку и щелкнула застежкой. Но вся ее злость куда-то испарилась, когда она вновь повернулась к дочери. Кристина присела, заключила Амели в объятия, стала покрывать ее поцелуями. Девочка, широко распахнув голубые глазенки, уцепилась за мать.

Закрыв глаза, Кристина пыталась запомнить ощущения от прикосновения дочери, которая обвила ручками ее шею, тепло ее хрупкого тельца. Запомнить, как бьется сердечко Амели, когда мать прижимает ее к груди.

– Вам пора, фрау Шлик. Вы только расстраиваете ребенка, – настаивала сестра Браун.

Она с силой разжала ручки Амели, обнимавшие шею Кристины.

В одно безумное мгновение Кристина хотела было схватить Амели, вырвать ее отсюда и бежать, бежать с ней без оглядки.

– Уверяю вас, так всем будет лучше. Мы действуем по плану. Или мне позвать охрану? – пригрозила медсестра.

«Да, по плану! Я должна действовать по плану… ради Амели». Кристина зашептала дочери на ушко:

– Я всегда буду любить тебя… пока живу… и после смерти тоже!

Кристина знала, что Амели все равно ничего не слышит, но она была абсолютно уверена, что девочка понимает ее сердцем.

Встав, Кристина отстранилась от Амели и знаками показала дочери, что та должна пойти с этой женщиной. Но Амели не хотела уходить. Она сопротивлялась, в широко распахнутых глазах застыла тревога, ручки тянулись к маме.

– Ты должна идти, дорогая.

Кристина опустила руки. Теперь расстояние между ней и дочерью стало еще больше.

Фрау Браун потащила Амели за собой, обхватив ее за талию. Малышка испугалась и завизжала. Медсестра вызвала помощь. Появился санитар, подхватил брыкающуюся Амели и безо всякой нежности унес ее за дверь, которая с громким щелчком закрылась у них за спиной.

Из-за слез Кристина не видела ничего, кроме зловеще поджатых губ фрау Браун. Она не слышала и не понимала, что ей говорят. Единственной ее мыслью была: «Амели! Моя Амели!»

Любовь к дочери погнала ее прочь из кабинета, по коридору, потом на улицу. Обезумевшая от горя, но отчаянно желающая знать, как воплотится в жизнь план по спасению ее драгоценной девочки, Кристина замедлила шаг. Не прошло и минуты, как у нее за спиной прогремел взрыв.

Джейсон видел, как Кристина опустилась на колени перед Амели у двери клиники, сунула что-то за ворот платья малышки, прижалась лбом ко лбу дочери. Они сказали что-то друг другу с помощью пальцев – этих знаков Джейсон не понял. Идиллия: мать и дитя.

Джейсон отвернулся, ощущая неловкость из-за того, что стал невольным свидетелем подобного проявления нежности. Он дождался, когда Кристина покинет здание, потом подал знак своим друзьям-заговорщикам. Группа Сопротивления была настолько секретной и ее члены были настолько тесно связаны между собой, что Джейсон даже не знал, кто заложил бомбу, кто закричал, кто вызвал пожарных, кто заблокировал дорогу гружеными повозками и инсценировал аварию с велосипедом, чем еще больше отсрочил приезд пожарных, которых и без того послали по неверному адресу.

Он не знал, как звали женщину, которая неистово спорила во дворе с фрау Браун и остальными сотрудниками центра, и откуда неожиданно взялась толпа пешеходов, которые бросились спасать оставшихся детей из горящего здания. Джейсон понятия не имел, кто в дыму и суете украл детский чемодан, который он сейчас держал под мышкой.

Сам Джейсон участия в движении Сопротивления не принимал, его знакомства были мимолетными. Но он нахлебался достаточно нацистского дерьма и заводил друзей среди тех, кто был знаком с людьми, которые в свою очередь были знакомы с теми, кто управляет движением. Джейсон доверял «друзьям своих друзей» – они знали, что делают, поэтому он сам сосредоточился на том, чтобы выжать из медперсонала историю происшедшего: как могло такое случиться? Почему они халатно относятся к оборудованию? Неужели они не понимают, что дети могли погибнуть? И подробно записывал имена. Повсюду царила суета, когда Джейсон велел фотографам во всех ракурсах снимать горящее здание и испуганных, но живых детей.

К тому времени, когда наконец-то приехали пожарные, уже собралась толпа из местных жителей, которые продолжали загораживать подъезд. Когда же брандспойты развернули в сторону пламени, от здания остались одни стены; жар был настолько сильным, что никакой надежды проникнуть внутрь не было.

Кристина Шлик с обезумевшими глазами и растрепанными волосами бегала от ребенка к ребенку, от медсестры к санитару и вновь к медсестре. Она искала Амели – плакала, звала дочь, которую только что оставила в клинике. Кристина безукоризненно исполнила свою роль, но Джейсон знал, что это не игра.

Журналист едва сдержался, чтобы не схватить ее, не начать успокаивать, уверяя, что Амели и остальные дети похищены, их везут в секретное место, чтобы спрятать. Но он не мог, не решился заговорить с Кристиной, чтобы не выдать себя. Вместо этого он послал фотографа, чтобы тот запечатлел впавшую в истерику, убитую горем мать. И в то же время придумал вариант истории для газет, который – Джейсон молился, чтобы так и было, – всколыхнет Берлин и Нью-Йорк.

Рейчел была просто в ужасе, когда в утренних газетах, на пятой полосе, прочла душераздирающий репортаж. В нем рассказывалось, что кто-то позвонил пожарным и направил их по неверному адресу. Автор хвалил отважное местное население: обычные прохожие бросились спасать детей, когда в медицинском центре взорвались старые бойлеры. Тел погибших не нашли. Сильный огонь не дал пожарным возможности войти в здание, пока все внутри не превратилось в пепел. Четырехлетняя Амели Шлик и еще двое детей из предместья Берлина были признаны погибшими. Дело закрыто. Заупокойную службу по ним отслужат утром в воскресенье.

Рейчел никогда бы не согласилась на взрыв, никогда бы не стала рисковать жизнью детей. При мысли о Кристине внутри у нее все сжалось. Если бы ее подруга могла еще раз обнять свою доченьку или, по крайней мере, точно знать, что она в безопасности! Но здесь Рейчел была бессильна: веских доказательств того, что Амели жива, у нее не было. Девушка не решалась звонить Джейсону, боясь, что за ней следят и что телефон – ее или его – прослушивается. Ей и, следовательно, Кристине оставалось только ждать.