– Я лично куплю вам бутылку, если вы останетесь на время Рождественского поста, фрау Фенштермахер, – умолял курат. – Куплю самую большую бутылку самого лучшего шнапса в Обераммергау! Во всей Баварии!

Женщина внезапно остановилась и с жалостью уставилась на священника. Опустила плечи, коснулась его руки.

– Это очень любезно с вашей стороны, курат, несмотря на ваши обеты жить скудно и все такое. Но вы не можете позволить себе купить шнапс, который заставил бы меня задержаться с этими дикарями еще на неделю. Не говорю уже до Рождественского поста. И вам придется смириться с действительностью. Если фюрер все не уладит и не выведет наши войска…

– Что тогда? – Молодой курат присел на стол, стоявший позади него. – Директора хора отправили на маневры. Каждый третий из тех, кто принимал участие в постановке «Страстей Христовых», теперь на войне, еще больше людей находятся в состоянии боевой готовности. В любой день их могут мобилизовать. Школьного учителя призвали. Нам нужен человек, который мог бы справиться с этими детьми, человек, который мог бы руководить хором и учить их петь – не говоря уже о том, чтобы проводить внеклассные занятия.

– Трудная задача! Для этого нужны три крепких мужика. – Фрау Фенштермахер замолчала, отвернулась и добавила, понизив голос: – Наверное, пришло время подумать о том, чтобы не ставить «Страсти Христовы», хотя я вам не завидую. Наш городок, мы все каждые десять лет только и ждем этой инсценировки.

– Да меня повесят! И я не могу их в этом винить. Отменить представление? – Курат вздохнул. – Никогда. Обераммергау и есть «Страсти Господни».

– Как по мне, не уверена, что мы найдем много участников, когда Иисуса и апостолов забрали на войну, когда в нас стреляет Британия и Франция, не говоря уже об урезании норм на Benzin[18]. Люди становятся очень раздражительными. Еще живы воспоминания о минувшей войне, и не имеет значения, что теперь мы начали с Польши. Если все у нас будет идти как идет, не поможет даже то, что фюрер считает наше представление «Страстей» «лучшим примером антиеврейской кампании в Германии, и такие представления надо показывать постоянно».

Курат Бауэр вновь застонал. Он любил «Страсти Христовы» и поддерживал миссию городка – каждые десять лет ставить представление, но ненавидел антисемитские намеки, которые таились в сценарии; ему не нравилось, что евреи демонизировались – именно то, что многие века подталкивало христиан к погромам, к стремлению уничтожить «убийц Христа». Избранный Божий народ, братьев и сестер, за которых умер Иисус.

Фрау Фенштермахер впихнула папки с нотами в книжный шкаф, стоявший напротив двери, и схватила сумку для покупок.

– Знаете, курат, вы разбираетесь в чудесах. Советую вам надеяться на чудо.

– Ваши слова граничат с кощунством, фрау Фенштермахер, – пожурил ее священник, но не искренне.

– Совсем нет, отец. – Впрочем, женщина тут же перекрестилась. – Вы сами говорили, что Всевышний обращал воду в вино.

– В вине я понимаю; в руководителях детского хора – нет. – Курат вздохнул. – Пожалуйста, фрау Фенштермахер, до тех пор, пока я не найду замену…

– Я вас уверяю, что в сложившейся ситуации вы, скорее всего, не сможете найти хорошего руководителя хора, к тому же католика, чтобы подготовить детей этих беженцев к Рождественскому посту. Вам нужен агент гестапо! А пока можете поискать среди протестантов. Разве они не крадутся через черный ход, чтобы посмотреть нашу постановку? Может быть, настало время их приобщить?

Во дворе раздался вой. Курат Бауэр знал, что следует посмотреть, в чем дело, но придется подождать.

– Понимаете…

Женщина отмахнулась от священника.

– Все, что вы можете сделать за такое короткое время, – это найти человека, который умеет читать ноты и может обуздать детей. Это все, на что вы можете рассчитывать в такой суматохе, скажите спасибо… да не важно. Шалопаи, которые здесь родились и воспитывались, знают свои роли, если их угомонить. Но с детьми беженцев я справиться не в силах, и мое старое сердце не выдержит еще одной репетиции.

– Но… – Курат едва слышал себя из-за шума в коридоре за закрытыми дверями.

– Спасибо за предложение, но советую вам, курат, взять первого же человека, который войдет в эту дверь, если он знает хоть что-нибудь об обучении детей. Предлагайте ему работу, пока он не успел отказаться. Даже не спрашивайте, умеет ли он петь.

Громкий стук в дверь и всхлипывания выбили у священника почву из-под ног.

– В чем дело? – крикнул он, признавая поражение.

Дверь распахнулась, и на пороге возникла негодующая Лия Гартман, мертвой хваткой держащая за ухо шестилетнего Генриха Гельфмана.

– Прошу прощения за то, что побеспокоила вас, курат Бауэр, но Генрих вновь украл младенца Иисуса из сцены Рождества Христова, которую вырезал Фридрих. Я должна просить вас принять меры…

Оставшуюся часть тирады курат Бауэр не слушал. Слишком сильное впечатление произвели на него небывалые чудеса и то, как высоко взлетели брови фрау Фенштермахер.

По мнению Рейчел, ужин у Герхарда и Кристины проходил крайне натянуто. Герхард – само воплощение немецкой деловитости, позолоченное высокомерием, и испуганная, нервная Кристина – коврик, о который Герхард вытирает сапоги. Его показное рыцарство, когда он придерживал стулья для дам, когда приказывал жене подать на стол, больше стремясь показать свою власть над ней, чем продемонстрировать хорошие манеры.

Всякий раз, когда Рейчел пыталась вовлечь в разговор Кристину, Герхард отвечал за жену или мгновенно исправлял и высмеивал ее ответы. «Она выглядит запуганной, так же как и на балу».

– Расскажи мне о своей дочери, – настаивала Рейчел.

Герхард продолжал улыбаться, хотя глаза его превратились в ледышки. Неожиданно Кристину словно парализовало.

– Ей уже четыре года.

– Амели несколько задержалась в развитии. – Герхард осуждающе взглянул на жену. – Как там вы говорите: слабоумная? отсталая?

Кристина подалась вперед – львица, защищающая своего детеныша.

– У Амели проблемы со слухом, вот и все. Она умненькая – правда умненькая, и говорит очень смешно. – Она с мольбой взглянула на Рейчел, ища понимания.

– Она разговаривает? – поинтересовался доктор Крамер.

– С помощью рук – и довольно хорошо для маленького ребенка, – похвасталась Кристина.

– Кривляется, как обезьяна, – передернул плечами Герхард. – Кристина убедила себя, что этот ребенок похож на человека.

– Она и есть…

– Довольно! – осадил Герхард жену. – Мы отправим ее на лечение. – Он говорил об этом как о чем-то давным-давно решенном. – Как вам известно, доктор Крамер, в последнее время была проведена масса исследований по этой теме. Об Амели будут заботиться, и она больше не будет пить соки из Кристины.

– Она не пьет из меня соки! – даже привстав от возмущения, воскликнула Кристина, хотя темные круги у нее под глазами свидетельствовали об обратном. – Я люблю свою дочь. Ей необходимо только одно – наша любовь. – Казалось, что в присутствии Рейчел Кристина осмелела. – Я не представляю себе жизни без нее. Не хочу никуда ее отсылать.

Но Герхард заставил жену замолчать, решительно накрыв ее руку своей ладонью.

– Ты настолько измотана, что уже не понимаешь, что правильно, а что нет. Сама увидишь – все образуется к лучшему. – Он улыбался, но Рейчел заметила, что он сильнее сжал пальцы Кристины, пока в ее глазах не заблестели слезы.

Доктор Крамер мало разговаривал за ужином, поэтому Рейчел подумала, что происходящее напоминает сценарий, в котором ему отвели малозначительную роль. «Тогда зачем эта встреча?»

– Я с радостью показал бы вам, как расцвел наш прекрасный город благодаря фюреру, фрейлейн Крамер, – произнес Герхард. – Возможно, мы могли бы начать с прогулки по Тиргартену завтра ближе к вечеру, когда жара спадет.

– Боюсь, что в это время отключат электричество, – съязвила Рейчел. – Я удивлена, что вы не в Польше, штурмбаннфюрер Шлик. Кажется, что бóльшую часть жителей Берлина перебросили туда.