Эразм похвастался, что он является обладателем трех вещей, каких нет ни у кого, — черной скрипки, обладающей необыкновенным звучанием, шахматной доски с фигурами, которую он называл волшебной, и исключительной водки. А ко всему прочему он был одарен тремя талантами: во-первых, он бесспорно был лучшим скрипичным мастером в Венеции, во-вторых, никогда не проигрывал в шахматы, и в-третьих, гнал самую замечательную водку в Италии. Для этого в задней комнате при мастерской у него был установлен перегонный куб. С утра он реставрировал скрипки или делал новые, днем гнал водку, а вечером играл в шахматы в состоянии радостного хмеля, какой дарили ему эти три его страсти.

Ему незнакомо было чувство голода. Эразм неизменно бывал сыт, и неважно чем — музыкой, исключительной своей водкой или игрой в шахматы.

Когда же он бывал навеселе, то становился безумно словоохотлив. И если он говорил не о скрипках, то, значит, говорил о водке. Ну, а если не о водке, то о шахматах. Но если не о шахматах, то о музыке. А если уж не о музыке, то, значит, просто молчал.

Именно в мастерской старого мастера, ставшего его другом, Иоганн за бесконечной партией в шахматы ежевечерне набирался вдохновения, необходимого для создания задуманной им оперы.

15

— А это интересно — гнать водку? — поинтересовался в один из вечеров Карельски у своего нового друга.

— Восхитительно! — ответил Эразм.

На шахматной доске черный слон защищал королеву.

— Чтобы получить водку исключительного качества, необходимы любовь и время.

Иоганн оторвал взгляд от шахматных фигур и, глядя Эразму в глаза, задумчиво повторил:

— Любовь и время…

Он пошел конем и открыл своего короля, чем немедленно воспользовался Эразм, объявив шах. Через три хода последовал мат.

— И много нужно любви и времени?

— Не слишком много, но и не слишком мало. Зависит от возраста. Мат!

Эразм встал, взял два бокала, наполнил их напитком медового цвета и один протянул скрипачу:

— Попробуйте, Иоганн! Первый глоток — это огонь! Второй — бархат! А третий — вообще сказка!

Карельски выпил ровно три глотка с расчетливой неспешностью, и скрипичный мастер отечески поглядывал на него.

— Времени, — словно бы с сожалением промолвил Эразм, — у меня не так уж много… Ну, а что до любви…

Он нахмурил брови, поморщился и протяжно вздохнул.

16

— А шахматы — действительно интересно? — полюбопытствовал на следующий день Иоганн.

— Захватывающе! Но чтобы стать хорошим игроком в шахматы, нужно быть немножко сумасшедшим. Надо мысленно представлять себе шахматную доску с шестьюдесятью четырьмя черными и белыми клетками до тех пор, пока не стронешься от этого рассудком. Это единственная игра, которая взывает к безумию. Потому-то я и играю в шахматы.

— Не уверен, достаточно ли я безумен для этой игры.

— Если вы каждый день будете играть против воображаемого противника, как это делаю я вот уже пятьдесят четыре года, можете быть уверены: вы станете сумасшедшим.

На самом-то деле Иоганн был безразличен и к спиртному и к шахматам. Он заводил о них разговор лишь для того, чтобы сделать приятное Эразму. Единственно, что его по-настоящему захватывало, это музыка. И больше всего интересовала его черная скрипка, что висела на стене над верстаком мастера. Такая прекрасная, такая влекущая, такая очеловеченная, что Иоганну она временами казалась прямо-таки живым существом.

17

— А играть на черной скрипке интересно? — спросил Иоганн на третий день.

Эразм взглянул на него и чуть побледнел.

— Я не советовал бы вам даже прикасаться к ее струнам.

— Почему? Неужто она настолько плоха, что даже не заслуживает того, чтобы на ней играли?

— Совсем напротив! Это самый лучший инструмент из всех, что я знаю. Достаточно даже вздоха, чтобы вызвать в ней вибрацию. Но музыка, которую она рождает, до того необычна, что может полностью переменить жизнь того, кто играет на ней. Это как счастье. Стоит однажды изведать его, и оно метит вас, точно каленым клеймом. Примерно то же самое происходит, если играешь на черной скрипке.

— А вы играли на ней?

— Один-единственный раз. Но страшно давно. После этого я ни разу не брал ее в руки. Это подобно любви. Когда единожды испытаешь ее — я говорю о настоящей, о великой любви, — не остается ничего другого, кроме как заставлять себя забыть о ней. Нет ничего ужасней, чем единственный раз в жизни испытать счастье. После этого все прочее, даже самые незначительные события, воспринимаешь как безмерное несчастье.

18

В тот вечер, придя к себе в комнату, Иоганн приписал несколько нот к партитуре своей оперы. После чего лег спать, и всю ночь ему снилась черная скрипка.

Встав утром, он бросил рассеянный взгляд на свой труд и обнаружил нечто совершенно невероятное: тетрадь его была столь же девственно чиста, как и в тот день, когда он ее купил. За ночь весь его труд испарился.

Чуть ли не с минуту Иоганн стоял, словно пораженный громом, не в силах собрать мысли. И тут ему вспомнился вчерашний разговор с Эразмом и сон, который ночью снился ему. Что-то во всем этом было тревожное. Но может, ему вообще все приснилось? Может, он ничего и не записывал в тетрадь?

Весь день Иоганн пребывал при исполнении служебных обязанностей и не думал о том, что случилось. Однако вечером, вернувшись в дом Эразма, он первым делом направился в мастерскую, чтобы взглянуть на висящую на стене черную скрипку.

И тут Иоганн понял, что именно она и есть причина всего. А принимает это его рассудок или нет, не имеет никакого значения.

19

А спустя несколько дней Иоганн говорил о вдохновении, о музыке, рождение которой он ощущает в себе, но которую по каким-то таинственным причинам ему никак не удается перенести на бумагу, и вдруг с удивлением услыхал, как Эразм задает ему вопрос:

— А когда же можно будет услышать вашу оперу?

Иоганн так растерялся, что не мог выдавить ни слова. Впервые Эразм заговорил с ним о его музыке. Обыкновенно старик-мастер, слушая его, лишь кивал головой, так что Иоганн долго пребывал в убеждении, что Эразм даже не пытается вникать в его слова, а может, вовсе и не слышит их.

Эразм повторил вопрос:

— Так когда же вы завершите свою оперу?

— Сейчас пока рано об этом говорить. Но если все пойдет хорошо, через месяц-другой.

Месяца через два скрипичный мастер снова задал вопрос о его опере.

— Сколько же страниц в вашей партитуре?

Иоганн не без удивления услышал свой ответ, причем произнесенный самым серьезным тоном:

— Сто шестьдесят семь.

— И сколько нот?

— Семнадцать тысяч шестьсот двадцать три, не считая пауз.

— И сколько вы уже написали?

Тут Иоганн промолчал.

По правде сказать, чем дальше он продвигался в сочинении своей оперы, тем все более призрачной и воображаемой становилась она.

20

Иоганн очень долго не решался признаться в этом старику-мастеру.

И однако как-то вечером все-таки не удержался. Семь раз он пытался записывать сочиненную музыку в тетрадь. И семь раз опера испарялась с ее страниц.

Они сидели за столом, ели фазанью курочку, запивая ее «вальполичеллой»^[6]. Уже пошел октябрь. Каждый вечер солнце чуть раньше скрывалось за лагуной. Особых поводов для пиршества не было, разве что смерть лета и появление первого инея. Вино, вобравшее в себя благоухание итальянской земли, было как мягкое напоминание о летнем зное и так стремительно отлетевшем блаженстве.